Ритуальные услуги - Василий Казаринов

— Ну, по части этого деликатного предмета ничего существенного тебе сообщить не могу, — усмехнулся Малахов.— Настолько глубоко коллеги не копали... Однако вот что у него были какие-то проблемы в школе — и его даже будто бы собирались исключать — это мне известно.

— В школе? — искренне изумился я. — А что такое? Его застали в момент подглядывания за девочками, которые переодевались в раздевалке к уроку физкультуры? Или он осквернял двери туалета откровенными рисунками? Или, будучи пионером, не отдал честь, проходя мимо бюста Ленина?

— Что там у него были за проблемы, я не знаю. Но раз этот факт фигурирует в его досье, значит, мальчик позволял себя шалости далеко не самые безобидные.

— Не иначе как мальчик учился в специальной школе для особо одаренных детей, — заметил я, закуривая.

— Да нет, в самой что ни на есть в обычной, — возразил Малахов и назвал номер.

Я так жестоко поперхнулся дымом, что очень долго не мог откашляться, согнувшись в три погибели и подставляя спину под ритмичные и плотные удары малаховской ладони. Наконец мне удалось худо-бедно прокашляться и выровнять дыхание.

— Слушай, Малахов... Скажи мне прямо. Ты что, решил меня сегодня окончательно доконать?

— А что такое? — нахмурился он.

— Да нет, ничего. Просто, выходит, мы с ним учились в одной школе.

— С чем я тебя и поздравляю, — кивнул он. — Черт, мне страшно не повезло, что я изучал таблицу умножения в другом заведении. Надо бы эту вашу школу взять на заметку. Это просто какая-то уникальная кузница достойных кадров... Странно, что ты не помнишь такого выдающегося ученика.

— Он же гораздо старше меня.

— Ну тогда конечно, — согласился Малахов и умолк, погрузившись в свои мысли, и так он среди них блуждал в молчании всю дорогу, до тех пор пока мы не притормозили неподалеку от метро, откуда мне предстояло пробираться сквозь битком забитые народом проходы между торговыми рядами к главному входу на выставку достижений черт его знает какого хозяйства.

"Кадиллак" мрачной монументальной глыбой темнел' у входа в павильон, возле которого копошилась пара работяг в синих комбинезонах, прилаживая к широкой стеклянной витрине верхушки высоких лесенок. Наконец это им удалось, и они полезли наверх снимать черный баннер с названием выставки. Я подумал о том, что если, не дай бог, кто-то из них сверзится на крышу моего челна и нанесет ему урон, то взять мне с него будет нечего, как нечего было взять с того бедолаги, который стащил откуда-то кусок мед ного кабеля, чтобы накормить своих детей хлебом, и в результате сел в тюрьму на два долгих года.

— Черт бы побрал эту жизнь, — сказал я, попинав носком ботинка передний левый скат своего дредноута.

— Чего? — отозвался сверху один из работяг.

— Да так, к слову пришлось. А что на месте этого траурного знамени появится завтра?

— А хрен его знает. Наше дело маленькое. Снял одну простыню, повесил другую... Да вон она, на бордюре лежит.

Я отошел к каменным перилам прогулочной площадки, на которых было расстелено готовое к водружению в высоту полотнище небесно-голубого цвета, из которого явствовало, что на днях здесь гостеприимно распахнет двери выставка женского нижнего белья, и, стало быть, на месте гранитных крестов, гробов и мраморных ангелов возникнут стенды с образцами интимного туалета, а белолицых барышень в кромешно черных костюмах за стойками сменят смазливые девчата, нанятые затем, чтобы демонстрировать сочно выпирающие из чашечек открытых бюстгальтеров груди и вертеть попками, при взгляде на пикантные округлости которых разве что чей-то воистину прозорливый и пытливый глаз сможет различить надежно укрытую меж персиково пышных ягодиц полоску трусиков типа "танго".

— Ну что ж, это по-нашему! — усмехнулся я, проходя в зал, где сонные и утомленно унылые экспоненты копошились в своих кабинках, словно опавшая листва под осенним ветром, и слабо шелестели, собирая и пакуя нерозданные проспекты, стопки прайс-листов и прочее бумажное барахло.

Люка в полном одиночестве сидела на стуле за стойкой нашего стенда, по обыкновению настолько рискованно закинув ногу на ногу, словно уже открывала тут следующую экспозицию.

Я поделился своими соображениями на этот счет, заметив, что белые ее трусики, туго обтягивающие бедро, очень удачно смотрятся на фоне черной юбки.

— Сукин ты, Паша, все-таки сын, — с грустной улыбкой отозвалась она, не сделав и попытки переменить позу.

— Мне что-то не нравится твое настроение, Люка.

— Мне тоже, — кивнула она. — Может, давай напьемся?

— Давай, — согласился я, заходя за стойку и целуя ее в висок. — Но сперва надо отвести в порт приписки наш авианосец.

— Ну так поехали, — сказала она, оправляя юбку.

— А наше барахло? — Я обвел взглядом закуток, в котором, честно говоря, ничего ценного не оставалось.

— Да ну его! — поморщилась она. — Пропади оно пропадом.

— Люка... — Я погладил ее по щеке. — Что-то стряслось?

— В том-то и дело, что нет. — Она подняла на меня свои красивые, влажные глаза и беспомощно, если не сказать — щемяще, улыбнулась. — В том-то и дело. Ничего не случилось. Ничего не происходит. Просто житуха. День за днем, день за днем. Ну так что, напьемся?

— Ага. Впополам.

Садовое кольцо, в русло которого мы вплыли с проспекта Мира, монотонно катило свои тонко шуршащие воды, время от времени приостанавливаясь у шлюзов надземных переходов, которых, хвала всевышнему, осталось не так уж и много. Наш "кадиллак" с плавной неспешностью катил в спокойном, втором справа ряду, словно расталкивая — одним своим монументальным видом — стаи по-воробьиному шустрых попутных "Жигулей", и, должно быть, напоминал линкор в окружении папуасских джонок.

— Слишком плотное общение с коллегами по похоронному цеху скверно сказывается на душевном самочувствии, — заметил я, косясь на Люку, которая продолжала пребывать в прежнем, густо сумрачном настроении.

— Да нет, это как раз не скучно, — вяло отозвалась она. — Иной раз просто обхохочешься.

— А что тогда?

— Да так... Вышла сегодня прогуляться и на центральной площади наткнулась на школьную подружку. — Она надолго отдалась созерцанию своих ногтей. — Едва узнала в этой толсторожей бабище с заплывшими жиром глазами хрупкую девочку с косичками. Хм, надо же... Мы сидели за одной партой. Помнится, она писала стихи. Глупые, конечно, детские — что-то про рассветы, звезды в ночном небе, про любовь. Но все-таки.

— И что теперь? — спросил я, не отрывая взгляда от дороги. — Ее приняли в Союз писателей?

— Она торгует на улице хот-догами.

Я не нашелся, что сказать на это. Никого из своих одноклассников я не видел со времен окончания школы, несколько групповых фотографий, где в две шеренги — одна над другой — выстроены окаменевшие в ожидании вылета из объектива птички худые стройные мальчики и девочки с невинными глазами, я куда-то затерял, и слава богу: сличение тех трогательных в своей наивности и смутной надежде на лучшее херувимоподобных образов с теперешними обличьями прежних друзей оптимизма мне вряд ли прибавило бы.

— Что с нами сделалось такое, а, Паша?

— Не знаю. Это просто жизнь. Но давай лучше оставим этот разговор до первых пары рюмок. Он слишком философичен. На трезвую голову нам эту тему не поднять.

— И то верно.

Мы плавно причалили к шлюзу перекрестка и застыли перед "зеброй", по белым клавишам которой неторопливо потекли отяжелевшие от духоты пешеходы, словно извлекая своей тяжелой поступью из уличной клавиатуры шаркающие аккорды беспросветно унылого мотива; прислушиваясь к нему, я впал в состояние ступора, и лишь требовательное вмешательство Люкиной руки, энергично подергивавшей локоть, вернуло к действительности.

— Ты что, заснул? Давно зеленый дали.

Садовое с почтительной медлительностью обтекало наш дредноут. Я глянул на Люку и сказал:

— Анна Христофоровна!

— Что? — медленно моргнула она. — Кто? Где?

— Конечно, тетя Аня! — Я включил передачу и плавно тронул с места, — Это недалеко. Минут пять ходу.

Кто ж еще, кроме нее, мог знать все про всех: она пришла в нашу школу сразу после института еще, — кажется, в те ветхозаветные времена, когда мальчикам полагалось приходить в классы в форменных гимнастерках, захлестнутых на поясе ремнями, а их бритые головы украшали фуражки; и девочки тогда были строги и непреклонны и прятали свои формы за монашески унылыми покровами глухих темных платьев с белыми передниками. Конечно, тетя Аня, — она веки вечные преподавала русский язык и литературу, была завучем, некоторое время директорствовала, впрочем, незадолго до ухода на пенсию оставила этот хлопотный пост, а заодно и свой учительский стол, перебралась в библиотеку — в пахнущий канцелярским клеем и бумажной пылью сумрак, стоявший меж высокими стеллажами, — и, видимо, доживала бы свой пенсионный век в тех сладких запахах, если б не отпала у нынешнего умного поколения детей потребность в книгах: говорят, библиотеку закрыли, а на ее место переселили компьютерный класс. Тетя Аня, конечно, она — даже в преклонном возрасте она хранила в своей поразительно ясной, прозрачной памяти все названия довольно обширного фонда, имена авторов, библиотечные шифры, но кроме этого хранила все имена и образы тех, кто в положенный срок — кажется, в восьмом и десятом классах — выстраивался в актовом зале в парадные шеренги и напряженно глядел в объектив фотокамеры.