Обезьяна приходит за своим черепом - Юрий Домбровский

- А где он? - даже остановился Ганка.

- Он поехал к профессору Мезонье... Ах, если б вы только знали, что тут происходит! Да ведь вы, положим, ничего не знаете. У нас тут куча новостей. Во-первых, Курцер сказал... Да! Вы ведь не знаете, кто такой Курцер, вам надо все сначала... Но как вы переменились, как переменились, Ганка! - Она уже поднималась по лестнице. - Значит, все получилось из-за этой проклятой чернильницы? Я была права?

- Правы, сударыня, правы, - ответил, снимая шляпу, Ганка, - все исключительно заварилось из-за этой чернильницы. Только из-за нее одной!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Следит внимательный незримый соглядатай

За теми, в чьих очах нет ярости заклятой,

Мушиный слух повсюду стережет

Не выдаст ли души неосторожный рот.

Агриппа д'Обинье

Глава первая

- Дорогой мой, я не учу вас, но я хочу, чтобы вы учли одно: все, что вы теперь мне скажете, меня интересует сравнительно очень мало. Я знаю одно - вы допустили грандиознейшую ошибку: Войцик убил Курцера. Вот это факт, что бы вы мне теперь ни говорили.

Но Гарднер, к слову сказать, и не говорил ничего.

Он сидел в кресле и курил. Округляя губы и ровными, сильными толчками выталкивал синие аккуратные кольца. Лицо его было невозмутимо и замкнуто. Видимо, он чувствовал, что его позиции достаточны тверды. И, наверное, оно так и было.

Карлик посмотрел на него.

Гарднер мягко, гибко наклонился и аккуратно положил окурок в пепельницу. Потом опять устало откинулся на спинку кресла.

- Мне сейчас, мой высокий коллега, говорить вам уже нечего, - ответил он жестко и вежливо. - Все, что я мог сказать, я уже сказал. Помните наш разговор втроем на квартире господина Курцера? Не правда ли, мои позиции тогда были очень определенны? Но они вам показались почему-то недостаточно принципиальными, не соответствующими тем высоким задачам, которые поставила история перед господином Курцером. Ну и что же, я человек маленький, я остерегал вас, вы меня не слушали. Ну вот и случилось. Теперь мне остается повторять за вами по Шиллеру: "Я сделал свое дело".

Помолчали. Покурили. Посмотрели друг на друга.

- Вы мужественный человек, господин Гарднер,- похвалил карлик.

- Я, кроме того, еще и справедливый человек, - напомнил Гарднер.

И тут карлик уже ничего не ответил, только подвинул к себе лист рапорта.

- Дурацкий слог, - сказал он недовольно. - Кто же это так пишет? Вот слушайте: "Это обстоятельство (то есть, очевидно, то, что Курцера оглушили, - пояснил он от себя) благоприят-ствовало тому, что смерть последовала моментально". Да, неплохая благоприятность. Не дай Бог нам с вами такую. Как вы думаете, коллега?

- Во всяком случае, это все, что мы узнали, - ответил Гарднер холодно. - Подробнее спросить не у кого. Из обоих получились лепешки.

- Значит, так, - подытожил карлик, - Курцер не кричал, из кабинета не выходил, но вдруг что-то случается - и вот он лежит на мостовой с размозженным черепом. Что же такое случилось?

Гарднер с едва заметной, но недоброй улыбочкой пожал плечами.

- Допрос, - ответил он очень коротко, явно показывая, что мог бы сказать по этому поводу и больше.

- Хорошо, допрос. Но вот руки Войцика были в наручниках, как же он в таком случае сумел их сбросить?

Гарднер не отвечал. Он улыбался все шире, все безмятежнее. Вот попробуй-ка придерись к нему, когда он все предусмотрел, даже наручники и те не забыл надеть...

- Я ведь вас спрашиваю? - повысил голос карлик.

- Ну а что я вам могу ответить? Они же остались вдвоем - Курцер за столом и Войцик на другом конце комнаты, в наручниках. Теперь прошу заметить, у Курцера был в кармане парабел-лум. Так вот, этот парабеллум оказался незаряженным. И не то что он использовал патроны, нет, с таким он и приехал из дома. Ну, впрочем, кто мне ответит за это, я знаю... Теперь наручники. Они валялись на ковре, под стулом. Значит, снял их с Войцика сам наш высокий коллега. Зачем? На полу же валялась и моя чернильница в виде лотоса. Приходится думать, что ею Войцик, как только у него освободились руки, оглушил моего высокого начальника. Но ведь, повторяю, расстояние между ними равнялось доброму десятку метров, и при этом условии, кажется, должна была быть борьба. Борьбы не было. Невольно приходится, стало быть, допустить, что начальник сам посадил Войцика за стол, сам снял с него наручники. Зачем? Ну, чтобы Войцик написал ему что-то. Это все понятно?

Карлик кивнул головой.

- Конечно, это бред, - продолжал Гарднер, - ничего Войцик писать ему не собирался. Коллега Курцер оказался грубо обманутым. Нельзя было снимать наручники с преступника, нельзя было его подпускать к столу, ни в коем случае нельзя было его подпускать к чернильнице, если она весит с добрый килограмм и служит отличным ударным орудием. Приступая к допросу, надо было осмотреть и зарядить револьвер и вообще уяснить себе, с кем ты имеешь дело. Что же, за такие ошибки только и платятся жизнью. Мы, например, профессионалы, такую роскошь допустить себе не можем. А попал начальник в эту ловушку потому... - он не докончил.

- Ну, ну? - подстегнул его карлик. - Я слушаю!

Он отлично знал психическую конституцию этого простого, энергичного, совершенно закон-ченного беспринципного человека. Никаких рецептов спасения человечества он, Гарднер, не выдумывал. Самым коротким путем всегда считал прямой путь. А прямой путь был у него символом убийства. Он приходил, когда его звали, убивал, жег, смешивал с землей, а приказали бы ему - он и место это еще перепахал бы. Но производил все это с той потрясающей бесчувст-венностью, которая сделала его имя почти символическим. Он и был символом усмирителя. В нем отсутствовали не только жалость, страх за содеянное, чувство ответственности перед своей сове-стью, но даже элементарный здравый смысл, а его-то Курцер всегда чувствовал очень чутко и ясно. И в то же время карлик понимал, почему Гарднер считает для себя возможным презирать Курцера. Вот он уж не вылетел бы из окна собственного кабинета, он не валялся бы перед солдатами караульного батальона с размозженным черепом. Мертв-то не он.

Карлик подошел и положил ему руку на плечо.

- Ну, ну, господин Гарднер, говорите, голубчик, говорите! Вас мне особенно интересно послушать. Я знаю, у вас есть свое мнение.

Гарднер глубоко вздохнул.

- Да нет, - ответил он тускло, - что же я тут могу сказать? Во-первых, по моему мнению, следует всегда самому чистить и заряжать револьвер, а не доверять это каждому старому идиоту. Уж что-что, а свое оружие должен держать в порядке ты сам. Как-нибудь наступит такой час, когда только от этого и будет зависеть твоя жизнь. Это раз. Второе: наш высокий коллега слишком уж перемудрил, уж так он тонко хотел подойти к Войцику, что тот и оценить это не сумел. Уж слишком, видимо, не терпелось Курцеру утереть нос нам, практическим работникам, тем маленьким людям, которые, как псы, охраняют жизнь и благополучие как его, так и...

Тут он что-то замешкался.

"Так и твою", - прочел карлик неоконченную часть фразы. Он посмотрел на него. Гарднер сидел корректный, хорошо сложенный, в ладном штатском костюме. Карлик только сейчас и обратил внимание на то, что костюм этот был легкомысленного светло-сиреневого цвета, что, кроме того, сегодня на Гарднере были и хрустящая, ломкая кремовая сорочка и пышный, яркий галстук. Он скользнул взглядом по широким плечам его, задержался немного на кистях рук и даже не особенно как-то удивился, когда заметил, что пальцы у Гарднера длинные и тонкие, с овальны-ми розовыми ногтями и серебристыми лунками у корней, что называется музыкальные пальцы. Неужели он еще играет? А ведь интересно было бы в свободное время поговорить с ним о музыке! "Бойся не любящей музыки твари", - сказал кто-то, Шекспир или Гейне. Эта-то тварь, кажется, музыку любит...

И вдруг что-то большое и страшное, хотя и очень туманное, прошло перед карликом. Он смутно подумал, во-первых, о черных индийских кобрах, что вылезают на свист дудочки из плетеной корзины факира, затем, вглядываясь в свежее, розовое лицо Гарднера, вспомнил читанное где-то о том, как музыкальны большие ядовитые пауки. И акулы, кажется, тоже долго плывут за кораблем, если на нем играют на рояле. "Что ж, и этот, верно, тоже играет на рояле. А может быть, и на скрипке? Может быть, и на скрипке".

Гарднер сказал:

- Видите ли, я смотрю так. Вот передо мной такая крупная политическая фигура, как Войцик. Он попался глупо и случайно, как уличная торговка во время облавы. Что же, это иногда случается и у них. Человек; этот очень много знает. Значит, надо приложить все усилия, чтобы расколоть его.

- Как? - наклонился с кресла карлик. Он знал это слово из арго берлинских воров и банди-тов, но сейчас оно прозвучало совершенно дико. Что, вы говорите, надо сделать?.. Я не понял вас... повторите.

- Расколоть, расколоть! - спокойно и не объясняя, как что-то известное, повторил Гарднер. - Я говорю, надо его расколоть. Вот Войцика берут и раскалывают. Над ним работают умелые руки, мои руки, - сказал он с благодушной и чуть конфузливой улыбкой, и карлик опять быстро взглянул на его длинные, овальные, сияющие ногти с серебристыми лунками. - Но ничего не выходит. Значит, что ж? - он пожал плечами. - Конец! О чем же еще тут говорить! Вывести его во двор, да и... - он махнул рукой.