Обезьяна приходит за своим черепом - Юрий Домбровский

- Кому это он говорил? - спросил Бенцинг, бледнея.

- Да мне, мне и говорил, - ласково улыбнулся Гарднер. - Был у меня с ним такой один разговор. Вот вы все это и должны будете объяснить моему следователю. Вообще вам о многом придется поговорить с моими ребятами. Мне-то с вами больше делать нечего. Хозяина вашего нет, а для меня вы человек конченый.

Он взглянул на начальника охраны и, кивая головой на оцепеневшего Бенцинга, приказал:

- Ведите!

Глава вторая

Профессор сидел за столом.

Очевидно, он уже очень давно сидел за столом и очень много курил, целая гора окурков лежала на столе. Он и вообще-то был очень неряшлив, всегда приходилось завязывать ему галстук - не то он норовил затянуть его мертвым узлом, - менять ему воротнички, прибирать, мыть, а если он курил или писал, то и скрести место, где он сидел, - везде были кляксы, окурки и прочий мусор. Но сейчас он выглядел просто-напросто грязным, и все вокруг было тоже грязным, и пол, и бумага, а главное - одежда, конечно: она была в пепле, там и тут виднелись прожоги от папирос.

На профессоре был бурый просторный халат, - не халат даже, а целая мантия, в которой он раньше работал с бормашиной, - на голове черная шапочка, на ногах туфли без чулок.

На столе, среди книг, крупных атласных лепестков какого-то пышного цветка, что стоял здесь в хрустальной вазе, серого табачного пепла и другого, от сожженных бумаг, - он лежал черной, почти блестящей горкой в большой пепельнице из лакированного щитка черепахи, - среди всего этого мусора стояла низенькая, пузатая, матовая склянка из-под спирта с притертой пробкой, валялась похожая на обломок черепного свода круглая корка хлеба с загнутыми краями, а в ней несколько конфет, стояла грубая эмалированная кружка.

Несмотря на то, что окна в сад были завешены, горело электричество и в комнате было очень светло, пожалуй, даже светлее, чем в ясный, солнечный день, - после приезда Курцера освещение работало бесперебойно, - и около круглого шара с белым огнем очумело носилась темная ночная бабочка. Ее лиловая тень, величиной с летучую мышь, как на экране, с угнетающим постоянством взлетала и падала на стене.

Профессор сидел, подперев голову ладонями, и курил, курил, курил.

Услышав шаги Ганса, он глубоко и быстро вздохнул, резко тряхнул головой, как будто сбрасывая что-то, и посмотрел на дверь. Лицо у него было очень неподвижное и очень спокойное, даже как будто заспанное немного.

- А, Ганс! - сказал он громко, но без всякого выражения. - Проходи сюда, садись. Вот на этот стул садись.

Ганс боком прошел, смел со стула бумажный мусор и сел, глядя на отца.

Профессор что-то долго молчал и смотрел на него.

- Милый, - сказал он наконец, - я вот для чего позвал тебя. Оставаться с вами мне больше нельзя, вот и собрался я в дорогу - сегодня ночью уйду. Мал ты еще и неразумен, и нет около тебя никого, ну, да что ж поделаешь... - Он все время старался улыбаться. - Да, уж ничего тут не поделаешь. Я уже думал, думал и вижу - нет выхода. Адрес-то я оставлю у Курта. Он тебе отдаст его после, а пока не спрашивай ничего. Ладно?

Профессор говорил медленно и спокойно, очевидно, заранее продумав каждую фразу, но говорить ему было трудно, он останавливался, часто дышал и время от времени гладил себя по лбу и щекам, - вот это движение, по-видимому, спокойное, медленное и в то же время неровное, обрывистое, почему-то особенно пугало Ганса. Он смотрел на отца, прикусив губу, и чувствовал, что если он откроет рот, то обязательно закричит.

- А мама ничего не знает, папочка? - спросил он, чувствуя, как что-то страшное и непонятное надвигается на него.

Профессор не ответил, только голову опустил ниже.

- Так ты не сердись, не сердись на меня, - сказал он через полминуты. - Видишь, что получается. Вот ведь все как. - Он слегка развел руками, как бы очерчивая всю обстановку комнаты, весь пепел ее, все книги с перегнувшимися корочками, весь сор на полу.

- Мне ведь тоже плохо, - пожаловался он тихо,- очень мне плохо.

- Ты сердишься на маму, папочка? - спросил Ганс и закусил губу, чтобы не расплакаться.

В комнате было тихо, и только большие, похожие на детский гробик часы невозмутимо стрекотали в углу да тень бабочки взлетала и падала на стене.

- Плохо мне, мальчик, плохо. Очень мне плохо и очень одиноко, - сказал профессор, помолчав. - Вот сижу и думаю. Конечно, ничто не пропадет в вечности, знаю это. Но вечность-то досталась мне уж больно бедная. Когда-нибудь, лет через сто, какой-нибудь студент напишет в дипломной работе: "Жил да был на свете такой ученый, специалист по обезьяньим черепам, писал он книги, учил, грызся с теми, кто был ему не угоден. Были у него жена, ученики, дача, любимая работа, сын, хотя он и не обращал на него внимания, и думал этот старый осел, что это уж навсегда останется с ним. И вот вдруг пришел такой час, когда он увидел, что ничего-то у него за душой и нет - ни учеников, ни науки его, ни семьи. Было это ночью, но все равно не стал он ждать дальше. Надел дорожное пальто, взял палку и вышел из дома до света. И такая, - напишет студент, - была глухая ночь, так было всем не до него, что на дворе никто ему и рукой не помахал..." Дай-ка, голубчик, воды, вон кружка стоит.

Ганс подал ему эту кружку - грубую, зеленую, с отбитой эмалью. Руки у профессора дрожали, когда он брал ее, и так жадно, в три глотка, он осушил кружку до дна, да еще и губы после облизал, что Гансу опять стало страшно. Он тихонько, боком отступил к стене и сел на другой стул, подальше. Профессор вдруг спросил:

- А Ланэ-то внизу?

- Папочка, я позову его к тебе? Ладно? - обрадовался Ганс и двинулся к двери.

Но профессор только посмотрел на него и звонко, твердо поставил на стол кружку.

- Да, Ланэ-то здесь, а вот Ганка так и не пришел,- сказал он, медленно вздохнув.- И молодец, что не пришел. Он честнее. Он, вероятно, и совсем не придет. Вот только потом как-нибудь, когда все это кончится, лет через пять, прикажет он вычистить под вечер черный костюм, купит большой букет и придет тихонько ко мне на свидание. Оглянется, нет ли кого поблизости, сядет на плиту, оскалит зубы - он ведь злой, Ганка, совсем не такой, как Ланэ, - упрется кулачками о камень и скажет сквозь зубы: "Ах, учитель, учитель, как же оно так получилось, кто бы мог подумать?" Ну-ка, иди сюда!

Ганс подошел, он начал гладить его по голове:

- Дай-ка хоть разглядеть тебя как следует... Вон ведь какой большой стал! Вытянулся, загорел, обцарапался, волосы такие, что сразу видно - сто лет не мылся, наверно. - Он тихонько перебирал его волосы. - Все, наверное, со своими западнями бегаешь да гнезда разоряешь? Щеглов-то тогда наловил, что ли?

- Наловил, папочка, - ответил Ганс.

- Ну и хорошо, если наловил. Очень хорошо. Щегол - птица веселая. Она...

И опять он не докончил мысли и наклонил голову так, как будто заснул. Но он не спал. Дышал он тяжело и хрипло, и грудь его вздрагивала. По-прежнему на стене стрекотали часы, и казалось, будто бы в заброшенном детском гробике поселилось целое семейство кузнечиков, да лиловая тень, похожая на летучую мышь, однотонно взлетала и падала на стене. И вдруг за окном возник длинный гортанный звук, похожий одновременно и на птичий и на человеческий голос и все-таки, наверное, не принадлежавший ни птице, ни человеку; такие часто возникают ночью на болотах.

Профессор услышал его, вздрогнул, быстро провел рукой по лбу и стал подниматься с кресла - он вставал, вставал, высокий, неподвижный, худой, поднялся все-таки и так встал перед Гансом. Он был страшен в буром халате, из-под которого выбивалось серое от пепла и прожжен-ное во многих местах белье, в сдвинувшейся набок шапочке и с опущенными кистями больших, грязных жилистых рук. Есть какая-то незримая и только чувствуемая каждым грань, которая отделяет живого от трупа, и вот профессор сейчас переступил через нее. Живой и непохожий на живого, он стоял перед Гансом и смотрел на него.

- Помни одно: Сенека... - сказал он тихо и даже торжественно, - Сенека писал где-то: "Мы боимся смерти потому, что считаем, что она вся в грядущем, но посмотри: то, что позади, - тоже ее владения". Нет, я не боюсь ее, - сказал он опять, так же негромко, но с какой-то страшной силой, - но то, что позади, тоже мое... тоже мое... только мое, только мое... мое...

Он яростно сжал кулаки и изо всех сил стукнул по столу. Лицо его вдруг исказилось от гнева.

Никогда Ганс не видел его таким страшным.

И вдруг его лицо померкло, не стало того бешеного внутреннего напряжения, которое так испугало Ганса.

Профессор снова сел в кресло и робко улыбнулся.

- Я совсем уже с ума сошел, - сказал он, махая рукой, чтоб разогнать дым. - Вот сижу и тебя пугаю... Ну, иди, иди, мальчик. Я еще позову тебя, мы еще поговорим.

Ганс сам не помнил, как очутился за дверью. И только что она закрылась за ним, профессор встал из-за стола. Неслышными шагами подошел он к шкафу, открыл его, минуту постоял, присматриваясь к полкам, сплошь заставленным разноцветными пузырьками, колбочками и банками. Потом вдруг протянул руку и сразу нашел то, что ему было нужно. Это был небольшой длинный флакончик из тонкого химического стекла, с длинным горлышком, запаянным вверху. Он деловито взял и поднял его высоко над головой, к белому огню, рассматривая. Серая, очумелая от света бабочка взлетела и ударила его по лицу. Он только досадливо, как от человека, отмахнул-ся от нее и несколько раз встряхнул флакон. Тогда от стенок оторвалось несколько быстрых, мелких пузырьков и исчезло. Это ничего не доказывало, но он сразу понял: нет, это то самое. Пожевал губами и тряхнул флакон еще раз. Опять забурлили и поднялись мелкие пузырьки. Он смотрел на них широко раскрытыми, испуганными глазами. "Ах ты Господи!" - сказал он наконец подавленно и пошел к столу. Глубоко сел в кресло, деловито подвинул к себе эмалирован-ную кружку и налил ее до половины. Посмотрел, хватит ли, взял флакон и, прихватив платком, сломал горлышко. Сначала капнул только десять капель, потом вылил все. Кружку взболтнул и поставил на стол.