Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники - Лев Павлищев

Дай Бог, – продолжает Ольга Сергеевна, – чтобы кампания с «польскими шутами» кончилась скорее; затем в Польше пробудешь недолго, так как правление Энгеля временное: он воротится и может тебя в Петербурге как-нибудь пристроить.

Александру я говорила, что до сих пор не могу получить от комиссариата высланные мне тобою деньги еще в апреле. Брат хочет на это жаловаться власть имущим (aux autcrites) и, войдя в мое положение, снабдил меня средствами на целый месяц, но пока я останусь у него, т. е. еще недельку, он запретил мне их трогать, а об отце сказал: «На дражайшего не рассчитывай: никогда не получишь, что должна получить от него: оброк пропал, а Михайловское родители рискуют видеть проданным с аукциона; отец не может выплатить казне процентов и сидит теперь без копейки (il n’a pas le sou vaillant). Постараюсь как можно скорее выручить его из этой беды, когда напечатаю мои повести [129] , но теперь не могу этого сделать из назначенного мне государем жалованья, а мои «г о д у н о в с к и е» деньги на исходе».

Александр и я очень тебя просим написать, где стоит Финляндский драгунский полк, куда поступил наш храбрый Лев. Если поблизости от тебя, то постарайся его увидеть. Брат и я очень о нем беспокоимся, я же особенно.

…Два последние твои письма дошли до меня распечатанными, и я вчера рассказала об этом Александру, в присутствии Жуковского и Россети. Все нашли любопытство почтамтских чиновников неприличным, а брат заметил: «Да разве в патриотическом образе мыслей и безукоризненной службе Николая Ивановича царю и отечеству можно сомневаться?» – и тут же применил к усердному почтамтскому чиновнику поговорку: «Заставь дурака Богу молиться – лоб расшибет».

Сегодня Александр подарил мне вышедший недавно роман Виктора Гюго «Notre Dame de Paris». Об этой книге мне трубили с таким рвением везде, куда бы ни заходила, что отбили у меня охоту не только прочесть, но и взглянуть даже на нее. Брат сказал, что подносит мне новое творение Гюго именно, чтобы меня подразнить и разбесить.

…На днях я была в Павловске, у дражайших. Просят меня помочь отыскать для них как можно скорее городскую квартиру, и завтра мама уезжает со мною для этого в Петербург; проживет у меня с неделю, может быть и больше, пока не отыщем…

…Переслала ли я тебе оду Александра «Клеветникам России»? [130] Можешь себе вообразить, какой она здесь производит эффект, а Жуковский от нее в восторге. Постарайся-ка распространить ее в дурацкой твоей Польше (dans votre sotte de Pologne). Александр говорит, что он хотел заклеймить не столько «безмозглых» мятежников, сколько иностранных недоброжелателей наших. Толкуют они о России всякий вздор и в газетах, и во французской Палате депутатов, а в Лондоне какой-то шляхтич сочинил преглупую записку с тем, чтобы о ней болтали в парламенте. Брат мне об этом рассказывал [131] , и непременно хочет отыскать между истыми русскими патриотами такого знатока французской поэзии, который мог бы перевести «Клеветникам России»; иначе дальше России обличение это не пойдет, что и будет даром потраченной для господ иностранцев риторикой (et cela sera une rhetorique en pure perte pour messieurs les etrangers)».

Известие о взятии штурмом Варшавы так обрадовало дядю, как уверяла Ольга Сергеевна, что он прослезился от взволновавших его чувств, которые и не замедлил выразить в своей знаменитой «Бородинской годовщине», не уступившей по силе и достоинству предшествовавшей ей оде. Оба стихотворения тогда же были напечатаны отдельной книжкой вместе с «Русской славой» Василия Андреевича Жуковского, одой, начинающейся словами:

Святая Русь, славян могучий род,

Сколь велика, сильна твоя держава?

Об этом Ольга Сергеевна пишет отцу из Петербурга 10 сентября 1831 года, между прочим:

«Варшава взята, стреляют из пушек, город залит иллюминацией. Назначено благодарственное молебствие и торжественный парад в высочайшем присутствии. Стихи Александра и Жуковского на взятие Варшавы приводят всех в восторг необычайный. Говорят, очень понравились государю; их читают везде, разучивают наизусть; нашлось много охотников переводить их и по-французски, и по-немецки (было бы забавно перевести по-польски) и коверкать их самым жестоким образом. В числе таких переводчиков или исказителей (au nombre de ces auteurs ou estropieurs) нашелся, к своему несчастию, бывший мой почитатель (mon ex-adorateur) Бакунин; говорю «к своему несчастию», так как не щадил ни сил, ни трудов, стряпая наше русское кушанье на французский лад; даже похудел бедняга, но из его стряпни вышел такой соус, который и в рот не возьмешь. Пришел ко мне и стал читать. Я должна была волей-неволей отпустить ему дипломатический комплимент; Бакунин обрадовался, да и пригрозил дать попробовать свой соус Александру, но я отсоветовала, сообразив, что брат может этому труженику намылить голову по-своему. Явился и немецкий исказитель «Бородинской годовщины», какой-то учитель (Schulmeister). Этот уж из рук вон: перевод вчетверо хуже бакунинского.

Брат вручил мне свои стихи, писанные собственной рукой, с тем чтобы я переслала их через тебя бедняге Александру Языкову, Преображенскому капитану, ради утешения: но Языков, как должно быть тебе известно, так страдает от тяжкой раны, полученной при взятии неприятельской батареи, что ему не до стихов; посылаю на всякий случай. Передай ему их да отпиши Александру Сергеевичу, как ты его нашел? Другой экземпляр Александр хочет послать своему приятелю Саломирскому; этот тоже, говорят, сильно ранен; рассказывали даже, что ему оторвало челюсть, но слух, к счастию, оказался неверным.

Показала я брату присланные тобою патриотические солдатские песни Ширкова и Сиянова на знаменитый штурм; стихи, не в обиду будь этим храбрым двум воинам сказано, незавидны. Брат прочел, рассмеялся и сказал: «Изящного тут мало, но все же стихи остроумны, а главное, в «них русский дух и Русью пахнет», кто во что горазд». Посылает он этим пиитам сердечный поклон и очень рад, что Лев остановился вместе с Сияновым у тебя. Не вдохновился ли и он музой своего приятеля?

Кстати или некстати: Александр приехал ко мне вчера, в среду, из Царского; должен был явиться в Иностранную коллегию, куда поступает на службу; весел как медный грош, забавлял меня остротами, уморительно передразнивал Архарову, Ноденов, причем не забыл представить и «дражайшего» [132] . Рассмешил он меня и фразой, пущенной по адресу твоей возлюбленной «Северной пчелы», из которой ровно ничего хорошенько узнать нельзя – ни о дальнейшем ходе военных действий, ни о том, когда последует возвращение гвардии, ни о Модлине, ни о Замостье и проч., не говорю уже о политике иностранной. «Ради Бога, – сказал Александр, – читай что-нибудь подельнее «Северной пчелы»: эта драгоценная газета сделалась глупее тридцати шести пустых горшков». Наконец, брат стал немножко и надо мной подсмеиваться, когда я ему сказала, что очень беспокоилась о тебе последнее время, воображая тебя убитым. Александр на это покатился со смеху и отвечал: «Твой муж не в строю, а в чиновничьем полку Энгеля: не штыком, а пером работает, и верь мне, он обожает тебя гораздо больше, нежели Дон-Кихот обожал Дульцинею. Рыцарь печального образа ломал копье в честь своей дамы, между тем как Николай Иванович, заботясь о твоем спокойствии и будущности, этого не сделает; твое предположение, будто бы твой рыцарь пошел добровольцем на штурм, – не от мира сего».