Повести - Петр Замойский

 — А вон и Ванька ползет. Кашляет здорово.

Илюшка, опираясь на костыль, с трудом передвигается к двери и весело кричит в улицу:

 — Эй, Ванек, ходи веселей! Тут батальон инвалидов.

В ответ ему хриплый кашель. Мы идем навстречу. Молча целуемся. Он улыбается, бледный, постаревший. Тяжело дышит. Усаживаю его, предлагаю чаю. Еле переводя дух, отмахивается, все еще улыбаясь.

 — Вчистую?

 — Да, расквитались, — говорю.

 — Теперь только жениться, — вставляет Илюха.

Ванька рассмеялся. У него хорошие ровные зубы.

 — Этот черт… все жениться… метит.

 — Женюсь, ей–богу, женюсь! — встрепенулся Илья и костылем пристукнул. — Я уж, братцы, приглядел. Эх, девка добро!

 — Чья, скажи?

 — Боюсь, перехватишь.

 — Я — хороший тебе товарищ, дурак ты эдакий.

Некоторое время мы сидим молча. В сенях, на улице тихо. Лишь с гумен слышен шум. Где‑то гудит конная молотилка, — у попа на току или у Гагары. Ритмично, дробно бьют цепы, словно пулеметы за горой.

 — Пенсию хлопотали? — спрашиваю я их.

 — Как ее хлопотать? Вон солдаткам пособия три месяца не выдают. Староста денежки куда‑то спустил.

 — Он, слышь, просчитался, — говорит Илюшка. — Кому‑то передал, кому‑то недодал. Он — неграмотный.

 — Большой грамоты не надо… чтобы корову себе купить.

 — Пойдемте в лес. Там повеселее, — предложил я.

Лес от нас недалеко, мелкий дубняк и осинник.

Когда‑то был крупным, сторожил его муж Агафьи, высокий старик Тимофей. Каждая тропинка, каждый куст в этом лесу мне знакомы. По старым пням восстанавливаю в памяти деревья. Семь лет тому назад лес был продан трем богатым мужикам, сведен ими и вот теперь порос молодняком.

Мы уселись в тени. Безумолку болтали о фронтах, — кто где был, о девках, о работе — кто на что годится.

Я лег вверх лицом. Сквозь листья виднелось голубое небо, а в нем, как нити, сухие неподвижные облака. Ванька все покашливает. Он ездил к фельдшеру, тот посоветовал съездить к врачу в уездный город. Но у Ванькиного отца нет лошади.

Не говоря Ваньке, решаю во что бы то ни стало свезти его в больницу. Надо заставить старосту дать хорошую лошадь, на телегу навалить побольше соломы. Еще лучше — самому мне с ним ехать. Кстати подам прошения о пенсиях, явлюсь к воинскому начальнику.

 — Ребята, — говорю им, — принесите документы. Буду писать о пенсии.

 — На пенсию не проживешь, — кашляет Ванька, — делать что будем?

 — «Делать–делать», — сержусь я. — Экий работяга! Отдохнем, подумаем.

 — Не могу… без работы. Выйдешь на ток, все работают, а ты… как дурак. И стадо пасти… Побегай за скотиной… Сразу дух вон.

 — О стаде и думать нечего. Выздоровеешь, там земли нарезка будет, вот и жизнь пойдет, — утешаю я.

 — Хорошо, холостые мы, — говорит Ванька, — наказнились бы жены.

 — Чего казниться? — откликнулся Илюшка. — Подживет нога, на свадьбу прошу.

 — Жениться недолго, а к чему? Земли нет, лошади нет, изба развалилась. Отец — старик, сам — ни к черту.

Горькие слова Ванька проговорил с трудом. Видимо, он не раз думал над этим. Сердце у меня сжалось.

 — Ваня, — строго начал я, — не все у. нас пропало. Ей–богу, не все! А что руки нет или ноги, — не вернешь теперь. Вон Семен Фролов совсем остался без ног. Надо сходить навестить его, утешить.

 — Утешить! — повторил Илюшка. — Ты вот и нас утешаешь.

 — Я и будоражить умею, — сказал я. — Забыл, когда стражники на село мчались, а я в колокол ударил?

 — Где‑то теперь Харитон? — вспомнил Ванька. — С тех пор о нем ни слуху, ни духу.

 — Небось в Сибири. Дядя Федор, наш пастух, жив?

 — Плох он стал, — ответил Ванька. — Его тогда здорово избили стражники. Аль опять к нему в подпаски хочешь?

 — Как придется.

 — Ну, тебя не заставишь. Ты официантом работал. За что тебя хозяйка выгнала?

 — Ночью через окно в кинематограф удрал, а она, ведьма, думала, к девкам я. Как наши девки тут живут? — перевел я разговор.

 — Настя твоя… — начал Илюха.

 — Почему моя?

 — Письма ей с фронта слал?

Я покраснел. Слал, да еще какие!

 — Нет, и не думал.

 — А кто ее черноглазым ангелом называл?

 — Ужель читала вслух? — привскочил я.

 — Ага! Девки так и прозвали ее «ангел черноглазый».

Мне стало смешно. Какова‑то она теперь? И хочется мне спросить, и боюсь. Может быть, уже и замуж вышла!

 — Она отвечала тебе? — ехидно спросил Ванька.

 — Это мое дело, — рассердился я притворно. — А твоя М. К-, которая кисет тебе вышивала, как?

 — Фюить! — свистнул Ванька. — Замужем! Все равно бы я теперь не женился.

 — Это ты брось. Девка была теплая, согрела бы тебя.

 — Змея она подколодная, — мрачно пробурчал Ванька.

 — А ты, Илюха, в самом деле вздумал жениться?

 — Вскоре.

 — Да–да, — спохватился я, — кто с тобой страдать будет?

. — Три на примете! — прищурился Илья. — А кто — убей, не скажу.

«Ладно, — думаю, — сейчас же узнаю».

 — Эка, сколько. Запасливый хозяин! В случае чего, одну не уступишь?

 — Какую?

 — Сам знаешь.

 — Наташку Соколову?

Ага, одна есть. Кто же вторая?

 — Не–ет, — затряс я головой. — Не эту.

 — Мотрю Ткачихину?

Вот и вторую знаю!

 — И не ее.

 — Козуля, что ль? — удивился Илюха.

 — А чем Козуля плоха? — не догадываясь, что это за Козуля, спрашиваю его.

 — Гордости много. Богачи. Мельница. И хоть бы у одних, а то с Дериными вместе.

Теперь и третью знаю. Эх, простота!

Но я нарочно задумался. Вижу, жалко дураку Илюхе каждую из них. Тихо вздыхая, говорю:

 — Какую не возьмешь за себя, ту и уступишь мне. Илюха доволен. Он согласен, лишь бы я пошел сватать за него. Мать его отказывается, родные тоже не идут.

 — А мы, как фронтовики, сразу в атаку! — говорит он.

 — Что ж, пойдем в штыки, — соглашаюсь я. — Только надо обдумать, какую сватать…

 — Жребий… метнуть… судьба скажет, — вдруг предлагает Ванька.

 — Это правда, — подхватывает Илюшка. — Давайте сейчас!

Кто же кого из нас дурачит? Собрались калеки! Но всем весело. Рвем три кусочка бумаги, я пишу имена, Ванька скатывает шарики, кладет в фуражку.

 — Илюха, вынимай.

Лицо у Илюхи стало серьезным, он даже побледнел. Неожиданно для нас оборачивается к кладбищу, торопливо крестится, вздыхает.

 — Господи, благослови! — и выхватывает шарик. Я беру у него «судьбу», и медленно разворачиваю, искоса посматривая на хромого товарища.

 — Ну! — не утерпел он. — Кто там?

 — Она, — подмигиваю ему.

 — Да говори же, черт безрукий!

 — Но–но, полегче, хромой дьявол! Козуля!

 — Тьфу! — выкрикнул Илюха. — Не ее хотел. Ванька упал на траву и зашелся в кашле… Илюшка вырвал у меня бумажку, прочитал и, горестно вздохнув, принялся делать из нее цыгарку.

 — Эй, эй, — крикнул я, — что же ты, заживо хочешь сжечь свою Козулю?

 — Вместе с мельницей, — огрызнулся Илюха. — Когда сватать пойдем? — осведомился он.

 — Пенсию охлопочем, тогда и начнем.

 — Верно, — согласился Ванька.

На токах работа стихла. Народ шел с гумен домен обедать. Пошли и мы.

Каши уже были дома.

Мать сообщила:

 — Павлушку‑то тоже, слышь, ранило. Письмо прислал. Вот и не скучно вам будет!

 — Ну, — сказал я, — собирается наша гвардия.

3

Вспомнил о своем сундучке с книгами. Нашел его в амбаре за кадками и с трудом вытащил. Удивительно, что он уцелел. Вероятно, отец его запрятал так далеко от ребятишек. С детства знакомый запах. Изнутри крышка оклеена конфетными бумажками. В центре — китаянка от чая Высоцкого. Сундучок не тронут мышами. Углы и ребра его обиты жестью.

Сверху лежит Всеобщий календарь. Тот самый календарь, который отец купил мне, когда я первый год ходил в подпасках. Улыбаюсь старому другу и бережно откладываю в сторону. Евангелие, подаренное в день экзамена попечителем училища Стоговым, рядом — «Царь–работннк», тоже подарок за хорошее ученье. Потом пошли всяческие — тонкие, толстые, с цветными обложками и в переплетах, читанные и перечитанные не раз. Рядом с шестью выпусками «Антона Кречета» лежит «Холстомер», басни Крылова и «Камо грядеши?» А вот «Три мушкетера», «Соборяне», «Айвенго» и «Сон Макара». Ниже, в куче, все знаменитые сыщики — Нат Пинкертон с холеным липом, горбоносый Шерлок Холмс с короткой трубкой, Ник Картер, Пат Корнер. Двенадцать выпусков «Пещеры Лейхтвейса», столько же «Похождений Гарибальди». На дне нахожу две пары тростниковых дудок; одну пару совсем свело, дудки пересохли, вторая сохранилась. Обтираю их, продуваю, щелкаю язычками, и вот они ожили, издают знакомый звук.

А что тут в тряпке завернуто? Ого! Волос из коровьих хвостов — запас для навивки плети. Волос разный. Пряди не смешались. Пытаюсь вспомнить — от какой коровы какая прядь. Живы ли теперь они, эти короеды?