Бегущая в зеркалах - Л. Бояджиева

Вот и случилось. Значит – все неспроста. Не зря томили детскую душу поиски неведомого – мандариновое зазеркалье граненого стекла, всякие там звенящие цветы и танцующие свечи. Значит, со смыслом, а не в приступе подростковой дури, повергали в смятение закаты и зори, звуки и краски. И не канула в небытие яростная клятва на могиле чужой, незнакомой девочки… А Ванда, а Вернер, а потоки крови и искромсанного мяса, обмороки и рвотные спазмы, апатия и пустота? Неспроста.

Очевидная осмысленность сюжета его недолгой жизни бросала Йохима в дрожь. Он понял, что должен совершить нечто, для чего был послан в этот мир кем-то нелепый «собиратель красоты». Воинственный азарт ответственности, смешанный с ликованием причастности к Высшей тайне, гоняли Йохима из угла в угол его потемневшей, давящей ночной темнотой комнаты, заставляли метаться и вскакивать на измятой постели, не давая заснуть ни на минуту.

На рассвете, когда вся клиника еще пребывала в предутреннем сне, Йохим стоял у двери палаты мадемуазель Грави. Он медлил, не решаясь ни постучать, ни отворить двери, лишь слушая, как тяжело, со значением, ухает в груди сердце. Вот сейчас он увидит ее – сломанного человека, изувеченную женщину, молящую о помощи, чужую, жалкую, незнакомую. Сейчас он станет врачом, послав к чертям все игры своего больного воображения. Сейчас… Он тихо постучал и, не дождавшись ответа, осторожно отворил дверь.

Очевидно, она спала – на подушке белела округлая бинтовая глыба. Серенький жидкий рассвет за спущенной кремовой шторой нехотя освещал комнату. Йохим бесшумно подошел к кровати. Белая голова повернулась. В окошечке повязки на левой стороне лица открылся серьезный, будто не спавший глаз. Йохим понял сразу, что приговор провозглашен и обжалованию не подлежит: на него смотрел именно тот глаз, не узнать который было невозможно.

В белоснежном обрамлении бинтов он сиял редкой драгоценностью. Светлая, нежная зелень радужки, кристаллически-крапчатая в глубине, была обведена черной каймой, отчетливой и яркой, что придавало расширенному зрачку манящую притягательность бездны. Этот одинокий и потому особенно значительный глаз в оправе золотых пушистых ресниц казался Йохиму необыкновенно большим и до мелочи, до ювелирной выделки радужки, век – знакомым. Он констатировал это со спокойствием очевидного факта и ничуть не удивился его выражению – абсолютного холодного безразличия, без тени тревоги и печали.

– Доктор Динстлер, – представился Йохим, зная, что поврежденная челюсть не позволяет больной говорить. – Я ассистент профессора Леже и уже несколько месяцев имею в этой клинике самостоятельную хирургическую практику. Профессор нашел целесообразным передать ваше лечение мне. Я должен осведомиться о вашем согласии. Но прежде – хочу предупредить: мне редко везло, я не всегда умел идти до конца. Но вы… вы это совсем другое. В вашем случае я буду сражаться до последнего. – Йохим приблизил свое лицо к этому немигающему равнодушному глазу. – Я смогу очень многое, поверьте… Если вы согласны, подайте знак. – Веко дрогнуло и слегка опустилось, голова отвернулась. – Значит, да? Вот и хорошо. Через два часа я осмотрю вас. А пока отдыхайте, еще слишком рано. И слишком мало оснований для доверия мне. – Он слегка сжал ее вырисовывающуюся под простыней неподвижную руку.

3

…В хирургическом кабинете, куда была доставлена больная, Йохим следил за медсестрой, снимающей повязки. Пальцы сестры работали ловко и быстро, порхая над белым коконом, но ему эта процедура казалась бесконечной. Уже были размотаны кипы бинтов, а маска оставалась, и Йохим начал сомневаться, окажется ли под ней лицо, которое он так ждал: в детстве его потрясли кадры английского фильма, в котором человек-невидимка, освободившись от бинтов, попросту исчез. Чтобы успокоиться, он отошел в сторону, изучая хирургические инструменты, разложенные в эмалированном лотке.

– Готово, доктор, – раздался за спиной голос медсестры.

Йохим обернулся и на мгновение, как тогда, в самом начале медицинского поприща – его случайный гость и мученик – зажмурил глаза и впился ногтями в ладони, стараясь собраться с духом.

Через минуту, вооруженный пинцетом с зеркальцем, он был только доктором Динстлером, изучающим рабочий материал, а буря эмоций, всколыхнувшаяся поначалу, была поспешно подавлена и спрятана в дальний ящик сознания – до последующего разбирательства.

Поверхностные повреждения лица мадемуазель Грави затягивались, покрывая, как травка в поле, оставленные боем воронки и рытвины. Волосы, сбритые от правого уха до темени, уже торчали мягким ежиком, открывая лиловато-зеленую гематому, залившую скулу и рассеченную большим вспухшим рубцом до самого глаза. Изуродованный нос, подбородок с рваным швом, стянутым скобками, заплывший, неоткрывающийся глаз и верхняя губа искривленного, нехотя усмехающегося рта вопили о жесточайшем насилии, совершенном слепой варварской силой.

Доктор Динстлер внимательно изучал раны, боясь признаться, что не находил теперь знакомых черт в хаосе искромсанной плоти. Да и так ли это? Не наваждение ли, не хитрое ли изобретение изощренного воображения, все эти «узнавания», скрытые замыслы судьбы и призывы к Деянию?

И в эту ночь он не мог уснуть от предельного напряжения и усталости. Его мысли метались, шарахаясь в тупики, чувства вопили противоречивым разноголосьем, и чем дальше – тем меньше он понимал что-либо, ощущая, как сходит с ума. Порывшись в аптечке, Йохим в отчаянии проглотил три таблетки снотворного, оставленного Нелли, хотя до этого не употребил и одной. Он шептал короткую молитву Корнелии, держась за нее как за спасательный круг…

И проснулся на рассвете, проспав всего четыре часа, с ясной головой и бодрящим предвкушением интересного дела, по которому давно уже чешутся руки.

К вечеру на его столе, заваленном фолиантами научных трудов, лежали три аккуратных листа бумаги с подробным описанием цикла операций. Дотошный план с пунктами и подпунктами шаг за шагом прослеживал все этапы лицевой пластики, предусматривая на каждой ступени возможность трех вариантов – от отрицательного до самого благоприятного. С этими листками к семи часам вечера Динстлер явился к шефу.

4

Арман Леже слегка нервничал. Он спрашивал себя, не минутный ли порыв заставил его поручить судьбу Грави Динстлеру? Утром у Леже состоялся телефонный разговор с Брауном.

– Арман, я уверен, что ты хорошо подумал, назначив ведущим хирургом Динстлера. Я не сомневаюсь в человеческих качествах этого юноши, возможно также, что он блестящий профессионал. Но когда есть ты, твой опыт и твои руки… Пойми, Алиса дорога мне, как собственная дочь, я не имею права рисковать. Я должен быть уверен, что твой расчет имеет веские основания, – голос Брауна в трубке вопросительно затих.