Наталия Гончарова. Любовь или коварство? - Лариса Черкашина

Все это завершилось, как известно, тем, что Пушкину было пожаловано звание камер-юнкера, самый младший придворный чин, страшно его раздосадовавший. «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры — (что довольно неприлично моим летам), — запишет в дневнике в первый день нового, 1834 года поэт. — Но Двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове».

Монаршая воля — закон.

«Представлялась красавица Пушкина» — делает краткую запись на немецком императрица Александра Федоровна. И ставит в своем дневнике дату — 14 января 1834 года.

Об этом же неординарном событии сообщает и мать поэта: «Александр, к большому удовольствию жены, сделан камер-юнкером. Представление ее ко Двору, в воскресенье 14-го числа увенчалось большим успехом. Она участвует на всех балах, только о ней и говорят… Натали всегда прекрасна, элегантна, везде празднуют ее появление…»

Маскарады, балы, рауты — все это было частью тогдашней петербургской жизни Наталии Николаевны, и светской обязанностью, и развлечением. Да, наконец, и просто радостью юной красавицы: весело кружиться в танце в великолепном, полном огней зале, слышать восторженный шепот и изысканные комплименты, ловить на себе восхищенные взгляды…

Во дни веселий и желанийЯ был от балов без ума… —

так признавался некогда сам поэт. Настал и ее черед…

И все же в душе своей она была все той же девочкой — чистой, искренней, доверчивой, ни разу не преступившей правил, внушенных ей с детства.

«Кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности, важности…» — так наставлял поэт свою Наташу, давая ей уроки светской жизни, обучая ее незыблемым правилам игры в высшем свете, правилам маскарада. Такую маску должна была отныне примерить его супруга. И под ней легко и удобно было скрываться той тихой робкой девочке Таше Гончаровой, которой всегда хотелось укрыться от завистливых чужих взглядов.

Сам Пушкин радовался светским успехам жены, гордился ими. Правда, друзья расценивали его чувства по-иному. «В его любви будет много тщеславия», — еще перед женитьбой поэта словно предрекал князь Вяземский.

О встречах с Натали Пушкиной, даже мимолетных, остались восторженные воспоминания.

Василий Федорович Ленц, пианист и музыкальный критик: «Однажды вечером, в ноябре 1833 года вдруг — никогда этого не забуду — входит дама, стройная как пальма, в платье из черного атласа, доходящем до горла (в то время был придворный траур). Это была жена Пушкина, первая красавица того времени. Такого роста, такой осанки я никогда не видывал… казалось, что видишь богиню. Благородные, античные черты ее лица напоминали мне Евтерпу Луврского музея, с которой я хорошо был знаком. Князь Григорий (Волконский), подошед ко мне, шепнул на ухо: «Не годится слишком на нее засматриваться…»».

Да, Натали Пушкина была замечена: ее небесной красотой восторгались не только в аристократических петербургских салонах, но и в дворцовых залах. Жена поэта, танцевавшая на балу в Аничковом дворце, сообщает императрица Александра Федоровна своей приятельнице графине Софье Бобринской, казалась ей «прекрасной волшебницей в своем белом с черным платье».

Надо отдать должное русской царице — нет в строках ее письма ни тени женской ревности, ни зависти к чужой красоте. Видно, чиста была сердцем.

Из дневника императрицы:

«Я ужасно люблю Царицу, — записал однажды Пушкин, — несмотря на то, что ей уже 35 лет и даже 36».

Александра Федоровна, урожденная прусская принцесса Фредерика-Луиза-Шарлотта-Вильгельмина, была почти ровесницей поэта — старше его лишь на год. Одаренная личность, она прекрасно рисовала — ее пейзажи написаны рукой тонкого мастера, была начитана — любила поэзию и литературу, разбиралась в русской истории — сохранились конспекты и начертанное ей родословное древо династии Рюриковичей. И наставником ее стал один из умнейших и образованнейших людей того времени — поэт-мудрец, поэт-романтик Василий Жуковский, относившийся к своей августейшей ученице с безмерным уважением.

И в жизни государыня следовала правилам, достойным удивления и подражания.

Из дневника императрицы Александры Федоровны:

«Мне немного требовалось, чтобы быть довольной: раз я могла быть с моим мужем, мне не нужно было ни празднеств, ни развлечения; я любила жизнь тихую и однообразную, даже уединенную; по моим вкусам я любила простоту».

Не мог бы и Пушкин написать тех слов признания в любви к царице (в дневнике — для себя, не для публики, и тут уж никто не смог бы обвинить поэта в придворной лести или проявлении верноподданнических чувств), если бы не испытал вдруг такого восторженного состояния!

В той же дневниковой записи поэт передает и любопытный разговор, что произошел между ним и императрицей:

«Царица подошла ко мне смеясь: Нет, это беспримерно!.. Я ломала себе голову, стараясь узнать, что за Пушкин будет мне представлен. Оказывается, это вы! Как поживает ваша жена? Ее тетушка[10] горит нетерпением увидеть ее в добром здравии — дочь ее сердца, ее приемную дочь… (фр.)»».

Странно, что Ее Величеству пришлось «ломать себе голову» (хотя у Александра Сергеевича были однофамильцы, в их числе и Мусины-Пушкины) — ведь Пушкин был хорошо знаком ей, знала она и многие его произведения, наизусть выучила отрывки из «Цыган» — и все это благодаря Василию Жуковскому и Петру Плетневу, учителям ее детей и близким приятелям поэта.

Но не менее удивительно то, с каким живым интересом и как подробно в тот вечер расспрашивала императрица Пушкина о его жене — о Натали.

Александр Сергеевич с супругой был в числе гостей, приглашенных на праздник в Петергоф первого июля 1835 года — императрица отмечала свой день рождения.

Была ли Александра Федоровна поклонницей пушкинского гения?

Русская императрица, не ведая того, оставила свой след в пушкиноведении. Каждая строка из ее скупых дневниковых записей, вобравшая в себя отзвуки тех споров, кривотолков и сплетен, чем был напоен воздух в великосветских салонах и дворцовых залах в январе 1837-го, необычайно емка и эмоциональна.

Вот дневниковые записи императрицы, сделанные ею в трагические январские дни:

«27 января. Мне Н.[11] сказал о дуэли между Пушкиным и Дантесом, бросило в дрожь».

«28 января… Разговор с Бенкендорфом, целиком за Дантеса, который вел себя как благородный рыцарь, Пушкин как грубый мужик».

«29 января… Выехали на прогулку. Загряжская, Пушкин еще жив…»