Свободные размышления. Воспоминания, статьи - Илья Серман

Так ли было на самом деле? Нет ли в этих выводах, сделанных на основании «Дневника писателя» 1876 года, некоего невольного, из самых лучших побуждений сделанного, смещения хронологии реального духовного развития автора «Записок из Мертвого дома»?

Насколько известно, цензура не нашла в книге Достоевского чего-либо сомнительного с точки зрения духовного ведомства (4, 275). Он отвел особую главу в своей книге о каторге поведению своих товарищей в «Праздник Рождества Христова»: «Кроме врожденного благоговения к великому дню, арестант бессознательно ощущал, что он этим соблюдением праздника как будто соприкасается со всем миром, что не совсем же он, стало быть, отверженец… что и в остроге то же, что у людей» (4, 105). В описании рождественской службы у Достоевского нет ни слова о каких-либо чувствах, кроме благоговения к кресту: «Крест проводили с тем же благоговением, с каким и встретили…» (4, 109). А вслед за этим идет у Достоевского очень сдержанное, но достаточно выразительное описание главной части праздника – пира и всеобщего пьянства.

Есть в «Мертвом доме» еще одно описание общей молитвы арестантов:

«В конце поста, кажется на шестой неделе <…> Арестанты молились очень усердно, и каждый из них каждый раз приносил в церковь свою нищенскую копейку на свечку или клал на церковный сбор. “Тожеж ведь и я человек, – может быть, думал он или чувствовал, подавая, – перед Богом-то все равны…” Причащались мы за ранней обедней. Когда священник с чашей в руках читал слова: “…но яко разбойника мя прими…”, – почти все повалились в землю, звуча кандалами, кажется приняв эти слова буквально на свой счет» (4, 177).

Арестанты повалились на землю, словно их назвали общим именем разбойников – однако не следует искать здесь выражения раскаяния или сокрушения о своих грехах. В другом месте Достоевский говорит: «Точно в самом деле звание каторжного, решеного, составляло какой-нибудь чин, да еще и почетный! Ни признаков стыда и раскаяния!» (4, 13). И через страницу: «…ни признака раскаяния».

Можно ли на основании празднования Рождества (при том что, как отмечает Достоевский, «молодежь помногу не молилась: так разве перекрестится кто, вставая, даже и в праздник» (4, 108) и обязательного говения перед Пасхой делать вывод о «смиренной и благочестивой вере каторжников» и о существовавшем у них сознании «своей греховности»?

В одной из первых своих статей в журнале «Время» Достоевский, возражая западным публицистам, твердившим о религиозном фанатизме русского солдата, писал: «Вот вы, например, откуда-то взяли, что мы фанатики, то есть что нашего солдата у нас возбуждают фанатизмом. Господи Боже! Если б вы знали, как это смешно! Если есть на свете существо вполне непричастное никакому фанатизму, так это именно русский солдат. Те из нас, кто бывал и живал с солдатами, знают это до точности» (18, 57).

Отсутствие ссылок на религию как основу русского народного мировоззрения в том, что печаталось в журнале «Время», с неудовольствием констатировал И.С. Аксаков, который, как и все славянофилы, считал себя в этом деле знатоком. В переписке с Н.Н. Страховым400 после запрещения «Времени» в 1863 году он писал: «Ошибка капитальная журнала “Время” всегда была та, что он думал ухватить субстанцию русской народности ВНЕ религии, ВНЕ православия, толковал о почве, не разумея свойств почвы»401.

На это Страхов ответил полусогласием: «Ваши упреки относительно “Времени” заключают много справедливого <…> Понимать же народ стараемся ПО МЕРЕ СИЛ. Вы не станете отрицать, что у “Времени” было ЭСТЕТИЧЕСКОЕ ПОНИМАНИЕ народа <…> Вы указываете на религию и конечно указываете весьма метко <…> журнал до поры до времени молчал об этом предмете, но никак не отказывался от мысли заговорить о нем»402.

Праздник Рождества в Мертвом доме кончается всеобщим пьянством. А вот как кончается народная встреча с искусством (глава «Представление»): «Наши все расходятся веселые, довольные, хвалят актеров, благодарят унтер-офицера. Ссор не слышно. Все как-то непривычно довольны, даже как будто счастливы, и засыпают не по-всегдашнему, а почти с спокойным духом, – а с чего бы, кажется? А между тем это не мечта моего воображения. Это правда, истина. Только немного позволили этим бедным людям пожить по-своему, повеселиться по-людски, прожить хоть час не по-острожному – и человек нравственно меняется, хотя бы то было на несколько только минут…» (4, 129 – 130).

Искусство дает каторжникам то, чего не дает религия, – ощущение радости, человеческой радости, даже счастья, человеческого веселья («по-людски»), оно может дать ему нравственное обновление, просветить его душу, «хотя бы то было на несколько только минут». Мало того: «представление» на несколько дней примирило каторжников со своими товарищами из «господ», о постоянной и глубокой ненависти к которым говорится на всем протяжении книги. Только искусство может преодолеть ту пропасть, которая разделяет народ и господ, – таков очень важный вывод, к которому приходит Достоевский в главе «Представление».

Страхов не разъясняет в своем письме к Аксакову, что же он называет «эстетическим пониманием народа», хотя эта формулировка может помочь нам разобраться в противоречиях идеологически переходной для Достоевского эпохи его жизни: 1861 – 1863 годов.

В эти годы Достоевский, как известно, уже ведет полемику с публицистами «Современника», особенно с Добролюбовым, но в этом споре он еще не совсем порвал с просветительским социологизмом в объяснении причин преступности в современном обществе. Достоевский и не мог, суммируя художественно свои впечатления от «Мертвого дома», не увидеть во многих своих товарищах по каторге жертв помещичьего, чиновничьего, армейского гнета. Об этом он написал достаточно подробно и выразительно. Но эстетически, как художника-аналитика человеческой психологии, – а он себя считал уже с «Бедных людей» именно аналитиком человеческой души, – Достоевского больше заинтересовали не те, которых заставила пойти на преступление «среда», то есть социальные условия русской дореформенной жизни, а преступники другого типа и другого психологического склада.

Это те, чьи деяния невозможно объяснить никакими социально-историческими причинами. Это те случаи, когда человек «вдруг выскакивает из мерки» (4, 87) и начинает убивать налево и направо. Это каторжники вроде Петрова или Орлова, у которых, как казалось Достоевскому, была особая черта – чувство абсолютного превосходства над всеми остальными острожниками и чуть ли не над всем человечеством. «Над такими людьми, как Петров, рассудок властвует только до тех пор, покамест они ничего не захотят. Тут уж на всей земле нет препятствия их желанию» (4, 85). И Достоевский добавляет: «Эти люди так и родятся об одной идее, всю жизнь бессознательно двигающей их туда и сюда, так они мечутся всю жизнь, пока не найдут себе дела, вполне по желанию; тут уж им и голова нипочем» (4, 85).