Избранные произведения - Александр Хьелланн

Старый ректор, который до сего времени уклонялся от разговоров, поскольку беседа стала слишком горячей, поспешил воскликнуть:

— Но, дорогая фру Венке, это же невинное удовольствие — цитировать латинские изречения! Мы, латинисты, имеем же право радоваться нашей общей собственностью. Это у нас в некотором роде масонский знак!

Микал Мордтман, которому вдруг захотелось возражать до конца, сказал ректору:

— Вот именно это и является характерной особенностью старинного образования. Прежде считалось благом не просто знать что-то, а знать что-то такое, чего не знали другие. Это придавало некоторую пикантность науке, но и ограничивало ее узким кругом людей. Однако в наше время только очень немногие посылают своих детей в школу, чтобы их там учили на такой старинный манер.

После этой речи Мордтмана наступила пауза. И тогда фру Венке поднялась, чтобы пойти пожелать доброй ночи своему сыну. Кроме того, было уже поздно, и надлежало распорядиться об ужине.

Речь Мордтмана вызвала крайнее возмущение среди ученых мужей. Напротив, кое-кто из старых коммерсантов был даже втайне доволен сказанным.

Адвокат Карс, у которого появилось неистребимое желание продолжать эту дискуссию, поспешил сказать фру Левдал:

— Очень жаль, но с вашим уходом угаснет этот интереснейший разговор. Вы собирались рассказать нам о практических вопросах — что именно следует изучать. Быть может, вы перечислите предметы?

Фру Венке торопливо ответила:

— По-моему, следует изучать естественную историю, медицину, законоведение, астрономию…

Профессор Левдал переспросил жену:

— Ты, кажется, назвала медицину?

— Да, конечно, необходимо знать свое собственное тело, его болезни и лекарства.

— Нет, Венке, это ни к чему…

— Однако, Карстен, ты сам не раз говорил: если человек с юных лет заботится о своих глазах, то ему не угрожает перспектива быть полуслепым калекой. А как наши дети могут заботиться о своих глазах? Ведь в школе они слышали о них только изречение: если твой правый глаз соблазняет тебя, вырви его! А как они могут заботиться о своем теле, если школа учит их, что наше тело является только лишь жалкой и недостойной оболочкой для бессмертной души!

Адъюнкт Олбом, ярость которого возрастала с каждым услышанным словом, нашел, наконец, повод для того, чтобы наброситься на своих противников. Слепая кишка крикнул фру Венке:

— Вы сказали: законоведение, юриспруденция! Так неужели, по-вашему, мальчики должны изучать в школе науку о крючкотворстве?!

— Разумеется, они должны знать законы своей страны, должны понимать — как и кем соблюдается порядок и справедливость… А вот, например, спросите моего Абрахама: как, допустим, ведется судебный процесс? Да он слова не сможет ответить на этот вопрос! А ведь Абрахам вообще способный мальчик.

Микал Мордтман сказал:

— A вот curules, aediles, tribuni plebis[49] и т. п. ваш Абрахам расскажет бойко и со знанием дела.

— Да, этим старинным вздором у него, у бедняги, заполнена голова! И при этом он ничего не знает о своей родине, о конституции и о борьбе народа за свою свободу…

Некое лихорадочное состояние охватило всех присутствующих. Многие громко заговорили. Послышались возгласы:

— Но ведь это политика!.. Это уже чистая политика… Неужели, по-вашему, наши дети должны изучать политику?

Микал Мордтман счел возможным твердо ответить:

— Да! Несомненно, дети должны изучать политику.

Среди гостей возникло какое-то волнение. Многие явно возмутились. И даже фру Венке почувствовала себя несколько озадаченной. И тут гул голосов перекрыл высокий дискант адъюнкта Олбома.

— Боже ты мой милосердный! — взвизгнул Слепая кишка. — Сжалься над нами! Уже, по их мнению, мальчики должны толковать о политике как взрослые!

Мордтман поспешно заметил:

— Явление не редкое, когда взрослые обсуждают политику как мальчики. Господин адъюнкт, кажется, считает это более приемлемым?

Фру Венке улыбнулась, взглянув на Мордтмана, и поспешила к своему сыну.

Однако воинственное настроение у гостей не исчезло с ее уходом. Гости, впрочем, разбрелись по другим комнатам и там чуть не до смерти напугали мирных игроков в карты — они толпами стояли между столов, продолжая спорить, а по углам они сходились один на один, кричали и, словно петухи, наскакивали друг на друга. Их раскрасневшиеся лица и всклокоченные волосы довершали воинственную картину.

Пожалуй, никто из гостей не соглашался полностью с дикими идеями фру Венке и этого чужака Мордтмана. Однако многие считали, что в этих идеях есть нечто разумное. Впрочем, люди, получившие классическое образование, доказывали обратное и спорили как бешеные. Еще бы: они не привыкли, что кто-нибудь из их рядов так открыто и прямо изменил бы им, да еще в присутствии всех этих селедочных шкиперов и мелочных торговцев.

Весь ужин прошел в горячих спорах. И даже когда гости покинули дом, на улицах в эту тихую ночь слышались громкие слова: реформа… латынь… эфор… политика…

Когда Микал Мордтман прощался с хозяйкой, она опять протянула ему обе руки и опять горячо и с улыбкой благодарила его за отличную помощь.

Мордтман пробормотал в ответ несколько любезных слов и прямо посмотрел ей в глаза. Ее смутил столь непривычный взгляд, и она поспешила отвернуться к другим гостям.

Но когда все гости ушли и профессор Левдал удобно расположился в кресле, чтобы просмотреть газеты, фру Венке сказала ему:

— Нет, как удивил меня этот молодой Мордтман! Я и не подозревала, что́ кроется в нем. Надо будет почаще приглашать его к нам. Вот, наконец, человек, с которым я могу поговорить.

Профессор Левдал был несколько раздражен тем, что в его доме велись сегодня такие некорректные разговоры, и поэтому ответил жене с подчеркнутой прямотой:

— О, по-моему, ты, черт возьми, с любым можешь поговорить!

— Ну-ну, господин эфор! — сказала фру Венке, вынимая шпильки из своих густых волос.

Но при слове «эфор» Венке вдруг рассмеялась и пошла в спальню. Профессор Левдал вскочил с кресла, чтобы возразить своей жене, но та уже скрылась за дверью. И тогда профессор, что-то пробормотав, снова уселся в кресло.

В резьбе высоких остроконечных окон собора и в четырехугольных стенных отверстиях наверху, на башнях, жили совы.

В течение шести столетий они беззвучно летали от окна к окну и от трубы к трубе собора, летали вдоль узких и длинных монастырских коридоров и там, в воротах и в проломах стен, они встречали ученых мужей, которые в своих войлочных туфлях куда-то спешили, с книгами и пергаментными свертками в руках.

В бурю и в темные ночи совы жались к камням возле маленьких сводчатых окон. И там, за окном, в полоске света, они иной раз видели какого-нибудь человека с бледным лицом. Шум ночной непогоды заставлял его креститься и поднимать свои очи от неясных мест Тацита к распятию на белой стене.

Но вот в один прекрасный день распятие со стены было сорвано и засунуто в мешок. По длинным коридорам и по ветхим винтовым лестницам забегали испуганные монахи. В монастырь ворвались какие-то люди с окровавленными топорами. Эти люди, одетые в шкуры зверей, рылись в ящиках и в сундуках, выгребая оттуда серебряные чаши и священные сосуды. Затем эти люди зверски пытали монахов, чтобы узнать — где спрятаны сокровища монастыря. Затем они гнались за епископом по всем его покоям и через потайной ход — вплоть до главного алтаря. И там они зарубили его, так что кровь текла по каменным плитам до самого амвона.

Маленькое рыбацкое селение, которое жалось у монастырских стен, было тотчас же сожжено. И в огне погибли все жалкие деревянные домики вместе с церквами и часовнями.

Через некоторое время, впрочем, домики снова были отстроены. Богатые дары и тяжелые подати — десятина с моря и с земли, полновесные серебряные скиллинги — опять стали стекаться ко двору епископа. Монастырь вновь стал кишеть монахами и канониками. Это были чужеземцы — тучные, крепкие англичане и черноволосые южане с благородными лицами.

Власть и ученость этих людей помогли им вновь воздвигнуть разрушенные монастырские стены и башни. И тогда дым ладана опять наполнил огромную и величественную церковь, где клирики пели священные песнопения для тех рыбаков и крестьян, которые распростерлись ниц на каменных плитах и там бормотали то, чего они сами не понимали.

Иностранные корабли то и дело приставали теперь к причалам. Они привозили сюда шитые золотом ризы, церковные колокола и крепкое вино для прохладных монастырских погребов.

А в узких переулках рыбацкого села, позади яблоневых садов, монахи подкарауливали девиц. И в те часы, когда в соборе служили мессу и пели, раздавались песни и в сводчатых погребах под покоями епископа. Там, в погребах, ярко горели лампы и рекой лилось вино. И там взвизгивали девицы, и монахи отплясывали так, что содрогались их рясы.