Оскал смерти. 1941 год на восточном фронте - Хаапе Генрих

Снег тускло поблескивал в лучах скудного зимнего солнца, дававшего только свет, но не тепло. Однако весь расстилавшийся перед нами пейзаж был пронизан какой-то настолько удивительной атмосферой мира и покоя, что это вдохновило даже не слишком сентиментального Крамера.

— Как странно, — завороженно проговорил он. — Я чувствую себя так, как будто уже нахожусь где-то очень-очень далеко от войны. Как будто и не было этих последних пяти месяцев и всего, через что пришлось пройти за это время. Я ощущаю себя дезертиром.

— И впервые за все это время говоришь как обычный человек, — добавил я.

— Что вы имеете в виду, доктор? — мгновенно стряхнув с себя абсолютно несвойственное ему лирическое настроение, резко вскинулся он. — Вы хотите сказать, что до этого я не был человеком?

— Да, Крамер, именно так, — быстро ответил я, решив вдруг, что настал как раз подходящий момент для того, чтобы высказать ему кое-что из давненько уже вертевшегося на языке. — До этого момента я никогда не знал тебя как человека, состоящего из плоти и крови, — ты был просто бездушной военной машиной. Твое мышление никогда не отклонялось ни на шаг в сторону от предначертанной ему линии, на которую оно было вымуштровано. Ты никогда не понимал и не ценил настоящего фронтового товарищества. Ты был настолько занят своей офицерской состоятельностью и успешностью, что у тебя уже не оставалось времени на то, чтобы быть просто человеком.

По его глазам было видно, что мои слова действуют на него как удары огромного молота, но железная самодисциплина не позволила ему дать волю нахлынувшим чувствам, и он лишь выдавил из себя:

— Благодарю вас, доктор. По крайней мере, вы были откровенны. Теперь я, во всяком случае, знаю, какого вы обо мне мнения.

Съехав с моста, мы с некоторым трудом взобрались по накатанной, как лед, дороге на небольшой взгорок, свернули перед городом налево и покатили по равнине в сторону аэродрома.

Крамеровский самолет домой материализовался гораздо быстрее, чем мы ожидали. Это был старенький транспортный «Юнкерс-52», вылетавший на запад тем же утром. Удача была на нашей стороне: в самолете оказалось и свободное место. Мы коротко попрощались с Крамером, тепло укутанным для долгого полета в одеяла, старенький «Юнкерс» взревел моторами, разбежался по заснеженной полосе, неохотно оторвался от нее и, не набирая большой высоты, стал удаляться в сторону Германии.

Жизнь в Люфтваффе проходила как будто на другой планете: это был мир какой-то невероятной роскоши, в особенности по сравнению со скромненькой пехотой, в которой все удобства солдата определялись тем, что он может тащить на себе. На нас это произвело сильнейшее впечатление.

Все офицеры Люфтваффе имели сказочную возможность спать на настоящих кроватях; у них был французский коньяк и ликеры; им даже регулярно выдавали шоколад, входящий в состав нормированного рациона и содержащий настоящую колу для поддержания тонуса; а самое главное — каждый имел полный комплект зимнего обмундирования. Что же было удивляться тому, что эти небожители в солдатской униформе могли позволить себе смеяться над жизнью и шутить над войной! Они небезосновательно считали само собой разумеющимся, что занимают бесспорное преимущественное положение по отношению ко всем остальным родам войск. Но больше всего меня поразило другое. Как известно, мир тесен, но авиационный мир, как я смог убедиться, тесен особенно. Решив отобедать в их роскошной столовой, мы окончательно подпали под могучее обаяние этого удивительного братства отчаянных и жизнерадостных парней, которые, казалось, лично знают абсолютно каждого из находящихся на действительной службе в Люфтваффе.

Брат Кагенека! Конечно, они знают его! Прекрасный летчик и замечательный человек. До сих пор в северной Африке. Воюет по-джентльменски, как и подобает истинному рыцарю неба. У него все в полном порядке. С тех пор, как его перевели в Африку из Франции, сбил уже более семидесяти вражеских самолетов. Все это они радостно, наперебой выдали Кагенеку, и вслед за этим, естественно, был провозглашен еще один тост за летчиков, сражающихся над африканскими пустынями. А потом еще один — за этих бедолаг пехотинцев.

— Не взялся бы за вашу работу за все золото России, мой дорогой коллега, — откровенно признался мне врач одной из эскадрилий. — Лучше уж моя эскадрилья. Эти парни живут в таких прекрасных условиях, что даже никогда не болеют. А если — случается — их сбивают русские и им приходится выбрасываться с парашютом над их территорией, то это все равно что погибнуть — назад они уже не возвращаются. В любом случае ни мертвые, ни живые не доставляют мне почти никаких хлопот. Истинно джентльменская жизнь.

Я не слишком убедительно попытался высказаться в том смысле, что служба в пехоте тоже имеет кое-какие плюсы. Пожалуй, нигде больше не развиты так сильно, как у нас, крепчайшие узы фронтового товарищества и безусловная взаимовыручка.

— Лучше уж я останусь в живых здесь, приятель, так надежнее, — с очаровательно простодушной прямолинейностью улыбнулся мне авиационный медик, и я склонен был согласиться с ним.

Кагенек повернул разговор к положению вокруг Москвы — ведь эти ребята были самыми первыми, кто замечал любые перемещения всех сил внизу, как вражеских, так и наших. Они поведали нам, что в некоторых местах самые передовые части нашей армии были уже всего в пятнадцати километрах от Кремля — в буквальном смысле слова у ворот города. Ожидалось, что наша финальная наступательная операция будет предпринята в течение недели. Это было действительно сенсационной новостью.

Пилот самолета-разведчика, кареглазый весельчак с Рейна, добавил:

— Все выглядит как подготовка к очень мощному удару: к передовой подтягивается огромное количество наших транспортных колонн с боеприпасами и продовольствием, а германские войска к югу от Москвы — вообще пребывают в непрерывном наступательном движении.

— А что предпринимают русские? — спросил Кагенек.

— Вынужден огорчить вас, — ответил вместо рейнца коренастый летчик-истребитель из Франкфурта, — но с востока в Москву один за другим прибывают эшелоны с войсками. Конечно, нельзя знать наверняка, насколько хороши эти войска, но все же…

На следующее утро мы случайно столкнулись в Старице со знакомым Кагенеку обер-фельдфебелем из 86-й дивизии. Кагенек служил рядом с этой дивизией во Франции и был знаком со многими ее офицерами. Обер-фельдфебель рассказал нам, что 86-я дивизия оставила позади Клин, вышла к железнодорожной ветке Калинин — Москва и уже вплотную подбиралась к самой Москве.

— В каком состоянии дорога на Клин? — поинтересовался Кагенек.

— В хорошем, герр обер-лейтенант.

— По-моему, нам стоит вернуться обратно этой именно дорогой, — обернулся ко мне Кагенек. — К тому же я хотел бы повидаться кое с кем из моих старых друзей.

После завтрака в летной столовой Кагенек сообщил мне, что выпросил у летчиков канистру прекрасного авиационного бензина и таким образом мы могли бы через пару часов оказаться прямо на самой передовой, почти в самой Москве.

— Думаю, нам стоит предпринять этот молниеносный «налет» на столицу, — с озорной улыбкой добавил он.

— А откуда мне знать, что ты не захочешь побывать в каком-нибудь московском кинотеатре, раз уж мы там оказались?

— Взгляни на это по-другому, Хайнц, — с притворной серьезностью проговорил Кагенек. — Отсюда до Клина примерно восемьдесят километров; расстояние от Клина до нашего батальона намного меньше, чем от Клина до Старицы. Следовательно, если мы поедем в Клин, мы окажемся ближе к нашему батальону, чем если останемся здесь!

— Это та же самая «логика», из-за которой ты едва не оказался в весьма затруднительном положении, когда устроил нелегальный визит твоей жены в Восточную Пруссию…

— …в результате которого она должна со дня на день родить!

— Да что ты говоришь! Вот не знал! Ну, поздравляю тебя, старина!

Я с радостью пожал ему руку и расхохотался.