Судьбе наперекор... - Лилия Лукина

— Вам,— она посмотрела на обложку моей карточки,— Елена Васильевна, в декабре будет тридцать шесть лет и это будут ваши первые роды, что в таком возрасте небезопасно, иначе говоря, бесследно для вас эти роды не пройдут. Вы, я смотрю, предпочитаете шпильки, а это значит, что у вас и позвоночник деформирован, и вены уже барахлят. К тому же вы курите, и много. Вы ведь хрипите уже, только сами не замечаете этого. И я уверена, что вы с самого момента зачатия ребенка и пили, и курили, и нервничали, и перенапрягались. Так? — Невольно я кивнула.— Вот видите! Сами же это понимаете. Поэтому не принимайте скоропалительных решений, а посоветуйтесь с мужем...

— Я не замужем, Алла Викентьевна, и советоваться мне не с кем,— перебила ее я.

— Ах, вот что! Значит, вы хотите родить ребеночка, как сейчас модно выражаться, «для себя». Я правильно вас поняла? — в ее голосе явственно зазвучали гневные нотки.

— Да, и не вижу в этом ничего предосудительного.

— С вашей точки зрения — да. Но подумайте о том, что через двадцать пять лет вам будет шестьдесят один год и все ваши болячки вылезут наружу. Ну и как вы себе представляете жизнь своего ребенка? Если он будет сидеть возле вас и ухаживать за вами, то вас замучают угрызения совести за то, что вы не даете ему нормально жить. А если он не будет этого делать, вы будете стенать и жаловаться, обвиняя его в неблагодарности. Так, какое же будущее вы желаете своему ребенку? Первое или второе?

— Алла Викентьевна, я совершенно твердо для себя все решила. Я буду рожать! Он мне нужен! — стараясь держать себя в руках, говорила я.

— Да что это за эгоизм?! «Он мне нужен!» — передразнила она меня.— Поймите, все в этой жизни нужно делать вовремя, в том числе и рожать! — гневно сверкая глазами, почти выкрикнула она, но увидев мое решительное выражение лица, поняла, что переубедить меня невозможно, и сказала: — Завтра утром будет принимать Васильева, идите к ней, она будет вас вести. А ко мне прошу больше не приходить,— и когда я была уже в дверях, неожиданно спросила: — А кем вы работаете?

— Я частный детектив,— сцепив зубы, чтобы не разреветься, ответила я.

— Ах, частный детектив! — иронически протянула она.— Ну так вот, частный детектив, пойдите и поищите у себя совесть! Только вряд ли найдете! — сказала она, как плюнула.

Я выскочила из кабинета и прислонилась к стене — ноги меня не держали. И окончательно добило меня то, как Боровская ласково обратилась к вошедшей после меня молоденькой девушке.

— А почему у нас такие глазки испуганные? Что у нас случилось?

О том, чтобы в таком состоянии сесть за руль, не могло быть и речи. Мне нужно было найти какой-нибудь укромный уголок, чтобы успокоиться, а точнее, прореветься. Я нашла перевернутое ведро за старым шкафом в самом конце тускло освещенного коридора и забилась туда, дав волю слезам.

— Ты чего это, дочка? — услышала я над головой негромкий женский голос.— Иль венерическое чего подцепила? Да не плачь! Лечится это все! Лечится!

Я посмотрела наверх и увидела маленькую худенькую старушку, которая опиралась на швабру — санитарка, поняла я.

— Да нет, не это, бабушка,—мне было абсолютно все равно кому выговориться, хоть той же швабре, чтобы выплеснуть все, что клокотало у меня внутри.— Беременная я, а Боровская мне разных гадостей наговорила. И зачем она только работает? Сидела бы себе на пенсии и внуков нянчила, вместо того, чтобы чужое место занимать. Ну, какое она имеет право решать, кому можно рожать, а кому нет? Ну и что, что я уже не девочка молоденькая! И не замужем!

— Эх, дочка,— грустно сказала старушка.— Какая пенсия, если ей и пятидесяти еще нет. А насчет права?.. Имеет она право, дочка, еще как имеет. Не дай бог тебе ее жизнь прожить.— Она немного помолчала и неожиданно предложила.— У меня здесь закуточек есть, пойдем, милая, я тебя чаем напою. Ты и успокоишься.

И столько сердечной доброты послышалось в ее голосе, что я поднялась и пошла за ней. В маленьком чуланчике, освещаемом слабенькой лампочкой под потолком и заваленном всяким хозяйственным барахлом, стоял стол, старенькая кушетка, у которой вместо ножек были подложены кирпичи, и колченогий стул.

— Садись, дочка, где тебе удобно,— предложила старушка.— Меня баба Поля звать, а тебя как?

— Лена,— сказала я и осторожно присела на кушетку.

— Леночка, значит. Красивое имя... Вот я сейчас чайник включу, чайку заварю, ты тепленького попьешь и легче тебе станет,— приговаривая все это, баба Поля достала из-под чистенькой тряпочки две чашки, сахар в банке и самый дешевый чай в пакетиках.

Несмотря на то, что воздух в чулане был спертый, немного пованивало хлоркой и мокрыми тряпками, я почувствовала себя очень уютно — таким душевным теплом веяло от это старушки.

— Вот ты на Аллочку сердишься,— говорила баба Поля, раскладывая по чашкам пакетики и заливая их кипятком.— А того понять не можешь, что пожалеть ее надо. Какие внуки, когда у нее и деток-то нет. Я же ее почти с детства знаю. Ее мама с нашей бывшей заведующей, Татьяной Борисовной, на одной лестничной площадке жила. Софья Викентьевна, это мама Аллочки, она 17-го года, из очень непростой семьи была. А как в 37-м ее родителей расстреляли, так и испугалась она на всю оставшуюся жизнь. Пришибло ее. В университете она училась, а тут выгнали. Хорошо, что люди добрые нашлись, не побоялись ее на работу взять, хоть библиотекаршей смогла устроиться. Зарплата, конечно, нищенская. А красивая была! Уже немолодой я ее видела, но все равно еще красивая! Только боялась она всего, одна держалась — ни родственников, ни друзей, ни подруг. С Татьяной Борисовной по-соседски общалась, а так все одна и одна. Ну, вот и заварилось, пей на здоровье.

Я взяла чашку и попробовала пахнущий сеном чай, который, как ни странно, благополучно попал по назначению, не вызвав никаких отрицательных эмоций у моего желудка. Нужно будет потом бабе Поле чаю хорошего подарить и еще что-нибудь вкусненького, подумала я, а старушка продолжала рассказывать.

— Замужем-то Софья не была никогда, а после 53-го, как Сталина не стало, решила она родить, для себя. А какое у нее здоровье могло быть, если она и смерть родителей, и войну, и голод, и все прочие беды пережила? Родить-то она родила, да вот только сама после этого чуть живая осталась. Кто у Аллочки отец, Софья не говорила никогда, да и лицом-то Аллочка в нее пошла. Вот так они вдвоем и стали жить. Софья-то после родов очень болезная стала и сильно переживала, что до Аллочкиного совершеннолетия может не дожить и попадет ее дочка в детдом. А еще за Аллочку она очень боялась, все ей мерещилось, что той опасность угрожает. Вот она и не пускала ее никуда, сторожила. У Аллочки-то и подруг никогда не было — позовут ее куда-нибудь, а Софья плачет: не ходи, а то я волновать буду.

— Но ведь это же эгоизм,— не выдержала я.— Из-за своих страхов и нервов дочь нормальной жизни лишать.

— Как посмотреть, Леночка,— возразила баба Поля.— Вот сама матерью станешь, тогда на себе все и узнаешь, каково это — ребеночка поднимать. Только подросла Аллочка. А уж красавица выросла! Денег им не хватало, конечно. Так Татьяна Борисовна Аллочку к нам санитаркой устроила, еще когда она школьницей была, да и потом она здесь подрабатывала, когда уже в институте медицинском училась, тоже ей Татьяна Борисовна туда поступить помогла. И на работу ее к нам взяла, а, как на пенсию пошла, добилась, чтобы вместо нее Аллочку поставили.

— А она замужем? Алла Викентьевна?

— Что ты, Леночка? О каком замужестве говорить можно, если она всю жизнь к матери больной прикованная провела. Только и знала одну дорогу: дом — работа, работа — дом. Жалела она мать... А, кто ж еще пожалеет, если не дочь родная? А Софья-то все это понимала и мучилась страшно, что жизни нормальной дочку лишает.

— Так вот почему Алла Викентьевна на меня так напустилась? Подумала, что и со мной такое же случиться может,— поняла я и вся моя злость на эту несчастную женщину тут же прошла.— Но неужели у нее в жизни ничего светлого так и не было? Ну хоть чего-нибудь? — я заглянула в глаза бабы Поли и поразилась, какая там стояла боль.

— Светлого? — горько усмехнулась она.— Было в ее жизни светлое... Было... — она внимательно посмотрела на меня, словно решая, рассказывать или нет.— Сорок ей тогда как раз исполнилось. Хоть и говорят, что нельзя этот день рождения праздновать, а она все равно решила отметить. Оно и понятно — мало в ее жизни радости было, почитай, что и не было вовсе. А где-то через неделю, она еще заведующей не была, мужчина один... Красивый... На артиста американского похож... Ну, который все со своей сестрой ругается...

— Эрик Робертс?

— Вот-вот. Привез он сюда женщину молодую, как раз к Аллочке на прием. А она потом вместе с ней в вестибюль и вышла. А я как раз на гардеробе стояла, и вижу... — у бабы Поли слезы на глазах появились.— Встретилась Аллочка взглядом с мужчиной этим и словно искра между ними проскочила. Смутилась она, ушла... А мужчина тот постоял, расписание посмотрел и уехали они. А как Аллочке домой идти, смотрю, снова он в вестибюле стоит. Подошел к ней и говорит, объясните мне, мол, как у падчерицы со здоровьем, может, нужно ей чего. А Аллочка-то непривычная к такому, покраснела, мне, говорит, домой надо. А он — я подвезу вас, вы мне дорогой все и объясните. Поколебалась Аллочка, да согласилась. Потом он каждый день ее встречать начал и домой отвозить. Расцвела она, глазоньки заблестели, улыбаться начала, смотрела я на нее и радовалась, а потом тишком ей ключ дала от комнатки моей, здесь же во дворе у нас... Чего, говорю, вам в машине-то обжиматься?