Игра в ящик - Сергей Солоух

«Это еще неизвестно, кто кого, – так и хотелось крикнуть Ленке в ответ. – Если ваш племянничек Тарас, и тоже Колюха, у меня в тетради каждый день свастику рисует, то совершенно неизвестно, что ваш собственный разлюбезный Павлик мог вытворять. А вот мой брат Миша, он, если хотите знать, стихи сочинял, не то что ваши хулиганы-родственники, Колюхи да Петренки!»

Леночка – веревочка, Леночка – замочек.Вытянись-ка в струночку, дам тебе цветочек.

Но всего этого Ленка не высказывала завучихе с фамилией Колюха. Уж очень хотела получить свой неразменный пятак с солнцем, звездой и книгой, а когда наконец-то получила, в красной коробочке, на сцене арендованного у объединения ДК, то и тут, в торжественной обстановке ничего не сказала, потому что вышел бы скорей всего скандал и неприятности. И папа с мамой могли тогда внезапно передумать и не отпустить Ленку в Донецк. Взять и оставить дома, в Стуковском филиале Новочеркасского политехнического, тем более что четыре года Мишкиных академов и прочих немыслимых художеств в ДПИ и без того лежали поперек дороги.

Очень, очень долго он ей мешал, строил и рожицы, и рожки, такой приметный, рыжий брат. Но только всякий раз именно там, где он подскальзывался, падал, все портил и ломал, Ленка, как будто в самом деле веревочка-замочек, ловко вытягивалась в серебряную струнку и неизменно получала свой золотой цветочек. Выигрывала, побеждала, покоряла и от этого все искренней и горячее жалела беднягу-брата.

Разве забудешь то последнее возвращение папы из Донецка, перед Мишкиным отчислением и призывом, когда и через день костяшки пальцев у отца дымились, обведенные кровавыми пуговичными петельками лопнувшей кожи, как у мальчишек из Ленкиного класса после бесед с чужими рыбаками в вишневой ночи на прудах. Ужас на тараканьих лапках ходил в углах родительской квартиры, когда Ленка невольно начинала думать, а что случилось бы, если бы папа однажды и на нее вот так же поднял руку? А если бы он это сделал дважды? Или трижды? Если бы воспитывал так же, как Мишку?

Мысль была жуткой и однозначно убеждала в том, что даже самые лучшие и дорогие люди вокруг нее ошибаются, нуждаются в коррекции и воспитании. А уж внешний, посторонний мир, тот попросту на сто процентов и долей несовершенен и требует существенной и безусловной переделки. Но и десять лет молчанья под пятою грымзы с фамилией Колюха тоже кое-чему научили прорывистого человека Ленку Мелехину. Чтобы поправить все, наладить и пустить верной дорогой, надо самой прежде подняться, стать завучем, директором или, что еще лучше и почетнее, кандидатом технических наук. Старшим научным, доктором, потом завлабом, профессором, завотделением...

У Ленки была цель, понятная и благородная, поэтому-то дома, в Стукове, где вдруг запахло знакомым нехорошим духом, где ночные кузнечики зачем-то принялись выковывать и выгибать букву-ошейник «с» от дурных слов «суд», «снятие», «строгача», «служебное расследование», «повестка», Ленка не задержалась. Поела первых абрикосов, с собой взяла немного в тесте пирожков и умчалась. В Миляжково МО, где изо всех сил уже второй год сама ковала, и не что-то непотребное, а будущее. Свое. И папы с мамой, и даже Мишки, может быть.

Здесь, впрочем, тоже не все было гладко. Профессор Прохоров, которому Ленка Мелехина всем сердцем отдалась, буквально влюбилась, ее зеленых верных глаз как будто не замечал. Стрижом носился в недосягаемых высотах, брил облака и тень отбрасывал на солнце, а Ленку, как кукушонка, уже давно фактически и некрасиво подкинул одному из своих замов, к. т. н-у, старшему научному, Николаю Николаевичу Прокофьеву. Но все равно Ленка сначала просто не поверила, а потом вся обрыдалась и не спала полночи, когда в общаге, в холле, прямо перед калейдоскопом телевизора, Олег Мунтяну, ввалившись с воскресной безмятежной улицы, поспешно объявил, что на поселке, буквально за углом, профессора, чудесного и неповторимого Михаила Васильевича, только что, каких-то полчаса, сорок минут тому назад сбил пьяный угонщик.

– Да мертвый, мертвый, – повторял квадратный крепыш Мунтяну, головастый чемпион Донецка по вольной борьбе среди студентов, пытаясь без применения призовых спортивных навыков, не силою, а хитростью как-нибудь выскользнуть из цепких рук тоже достаточно широкой рыжей, – даже «скорая» не взяла. Отказалась.

– Как не взяла? – в горячей Ленкиной голове эта обидная несправедливость просто не укладывалась. Как может так поступить наша, советская «скорая помощь». – Не может быть! Ты врешь!

Брызнули слезы, и Олег Мунтяну благодаря обильному, первому масляному отжиму смог наконец-то улизнуть.

Ужасно. Но с другой стороны, казавшееся прежде таким нечестным и незаслуженным отстранение профессора после случившегося несчастья обратилось во благо, стало видеться необъяснимой, но счастливой предусмотрительностью мудрого человека. Целый год общения, плотной работы с нервным Прокофьевым, всегда взволнованным, даже в покое, в состоянии совершенного удовлетворения и равновесия мелко дрожащим, вибрирующим, словно его голубоватая, совершенно бескровная кожа надета прямо на огромный муравейник, сулили легкость и простоту решения малоприятного оргвопроса. Назначение нового научного руководителя.

Все должно было произойти быстро, легко и полюбовно. Даже темы переутверждать не станут. Соберется совет, отдаст Подцепу невыразимо противному, угрюмому Левенбуку, а Мелехиной определит в научные пусть тоже странного и чем-то даже неприятного, но уже привычного, понятного и предсказуемого Николая Николаевича. И все пойдет, как прежде, прямым путем к работе, предзащите, автореферату и т. д. К академическому статусу и положению, обязанностям, но, главное, правам.

Вот только совет все отчего-то не собирался. Затянулись каникулы, вопрос не ставился, да и вообще такое складывалось впечатление, что после случившейся трагедии общий ток крови в отделении остановился, даже и. о. не был назначен, и все ходили оглушенные, и только секретарь институтского комитета ВЛКСМ, девушка из соседней лаборатории комплексных исследований динамики, той самой, где Мунтяну, при встречах сама первая говорила Ленке Мелехиной «привет». Чего до августовского страшного происшествия не наблюдалось.

И объяснения перемене не было. Если Ленку хотели сосватать комсоргом отделения, то до отчетно-выборной весенней чехарды, когда, конечно, поменяют за двадцать восемь перевалившего балбеса Караулова, еще полгода. Рановато плести интриги и включать обаяние. А если практической нужды в Е. С. Мелехиной нет никакой, то в идеологическом аспекте и вовсе не понять, откуда и куда задули ветерки. Уж очень хорошо помнилось Ленке, как ее укоротили во время очередного срока в Вишневке, когда она в девичьей вечерком, не рассчитав усилия на сжатие, нечаянно стрельнула синим повидлом из трубки пирожка, и тут же, оправдываясь, стала происшествию искать место в анналах мировой культуры и литературы. Попросту вспоминать, как Бегемот жрал мандарины, словно антоновку, со шкуркой:

– Я хоть саму себя уделала, а тот, свинина из последних, и всех вокруг жижкою покропил. Вы представляете, какой фонтанчик из-под этой шкуры должен был...

– Булгаков ваш – пасквилянт, – раздался из-за спины ко люще-режущий голос главной институтской комсомолки, – объективно очерняющий наш строй и идеалы. Тот самый, дорогой ему, мещанин во дворянстве, мелкий пакостник. Издание его произведений в «Роман-газете» было ошибкой, но больше, не надейтесь, уже не повторится.

И тем не менее, улыбка всякий раз была на месте. Встречала. И даже с каждым новым «приветом» как будто чуточку уширялась на узкой фиге лица. А в среду, четырнадцатого сентября, и вовсе открылись зубы. День хорошо запомнился, потому что четырнадцатого надо было ехать в Ленинку за киевской диссертацией по методам решения диффуров для функций с крутыми фронтами, заказанной неделю назад в химкинском фонде.

– Послушайте, Елена, – ласково сказала главная комсомолка института, мягко притормаживая рыжую Мелехину на лестнице, – а вы не найдете время сегодня после двух зайти в партком?

Выходит, не ошиблась, решили ее, Ленку, выдвинуть. Сделать комсоргом, так получается. Вообще, Мелехина уже была общественницей, активисткой – комсоргом курса в ДПИ и даже членом факультетского бюро. Но комсомольцы ей, честно говоря, не приглянулись, рыжей не захотелось соединить с ними жизнь, потому что они все как-то неверно понимали. Не так, неправильно, по крайней мере те, что ей встречались в Донецком политехе. Чего только стоила одна лишь похвала, нечто вполне как будто бы и одобрительное о Мишке, по случаю услышанное в институтском комитете, когда вдруг выяснилось, что Ленка и в самом деле его родня. Того Мишани, который был сто лет тому назад – ах, золотое время – членом редколлегии студенческой стенгазеты.

– А какие стишки для карикатур всегда откапывал! – прыгала зубочистка во рту комитетчика, освобожденного зама.