Игра в ящик - Сергей Солоух

На столе секретаря парткома, С. П. Покабатько стоял совсем маленький, неофициальный и необязательный именно в этом кабинете портрет основателя ИПУ, отца отечественной горной науки, академика Б. Б. Подпрыгина. Странная улыбка цвела на лице Сергея Петровича и отражалась в одному лишь ему видимом стеклянном прямоугольнике. Товарищ Покабатько припоминал, что мать академика тоже звали очень нехорошо. Като.

– Решение вы должны принять здесь и сейчас. От этого зависит не только наше общее здоровое и чистое завтра, но в первую очередь ваше собственное ближайшее будущее, – стрелка зашкалила, взъерошенная голова Прокофьева на спичке шеи выехала за сетку оконного переплета и черная нарисовалась на белой, гладкой стене.

«На вантуз не похожа, – успела заметить Ленка Мелехина. – Скорее на ершик. На ершик, да...» Но фраза про завтра и про будущее, слетевшая с уст предполагаемого научного руководителя, при всей своей абстрактности конкретный образ тут же заслонила. Про «бэз» Ленка, правда, не очень-то поняла, но факт, сам факт подлого использования имени и вывески института, да и вообще, на что руку поднял, осмелился...

И тут ей, как обычно, как всегда, всех стало бесконечно жалко. Всех этих серьезных, больших и важных людей, старших товарищей, просто коллег, сидевших сейчас перед ней с опущенными головами. Маявшихся. Потерянных, как будто умоляющих – д. т. н. Покабатько, к. т. н. Никонов, м. н. с. Березкина. Но особенно несчастным и безутешным показался Ленке ее будущий научный, стоявший и двоившийся в полуденном свете, к. т. н. и с. н. с. Прокофьев.

«Да, ершик, ершик... даже одуванчик...»

И надо же, чтобы этот тощий, сквознячком колеблемый стоячий пшик и остальные, совсем не пшики вокруг, наоборот, клубнеобразные, массивные и недвижные, застывшие, засохшие, все до единого зависели не от кого-нибудь, а от нее, Ленки Мелехиной, как было сказано – «представителя молодого поколения, не замазанной ни соглашательством, ни приспособленчеством научной смены». Чувствительное, трепетное, материнское, вопреки всем законам физиологии двадцати трех бездетных лет, сердце девушки сжалось, горло перехватило, и, преодолевая необъяснимое, неясное смущение, даже постыдный в известном смысле страх, молодой ученый, комсомолка Елена Станиславовна Мелехина кивнула:

– Ну хорошо... ну не знаю... такая честь... ну давайте...

– Отлично, – внезапно перестав дрожать, двоиться и даже просто шевелится, красноголовым гордым петушком на фоне ослепительного окна застыл Н. Н. Прокофьев. – Вы меня не подвели, Елена Станиславовна. Попрошу вас завтра в это же время прийти сюда. Набросаем тезисы выступления, порепетируем...

И вновь, второй раз за этот день, мужчина пожал руку девушке. Правда, теперь всего лишь кандидат технических наук, а не доктор. Ушли же гости, резерв и молодая смена, так же, как и пришли. Вместе. Две Лены. С хорошими фамилиями на -ина.

Оставшиеся какое-то время молчали. Лишь парочка портретoв из-за разноразмерных стекол, настенный и настольный, неумолимо и безжалостно друг друга жгли желтыми масляными бликами. Несовместимые Борисыч и Ильич.

– Сами же и портим своих детей, – неожиданно и просто, как дятел, резюмировал все происшедшее товарищ Покабатько. Полупрофессор, полупарторг, он, как всегда спутал научный семинар с закрытым заседанием. Личинка, червячок разумной, но несвоевременной, ненужной мысли был пойман крепким клювом где-то за ухом и инстинктивно извлечен на божий свет.

И это очень не понравилось сейсмически неустойчивому, но целеустремленному и точному, нигде и никогда не раскрывавшему ни кошелек, ни карты Н. Н. Прокофьеву. Старший научный вновь обрел столь характерную подкожную подвижность, волна прибоя вздыбила сухой затылок, и мартовское мерзкое сопрано, обильно увлажненное слюной, отозвалось не кошаком, а мышкой:

– Ну ничего, Сергей Петрович, ничего, когда режим назначат, в номерном ящике все станет по-другому, не так ли? Вы согласны?

Несчастный Покабатько густо покраснел. Тема уже давно была запретной. Абсолютное табу. Но только не для Прокофьева. Николай Николаевич имел удивительную способность портить отношения с окружающими и наживать себе врагов в самых безобидных и не располагающих к особому конфликту обстоятельствах. И словно желая этот необыкновенный, редкий дар как-то поярче, выпуклее продемонстрировать, старший научный не удержался и от души озолотил, обращаясь уже не к Покабатько, а гораздо выше. Непосредственно к настольному портрету, ненужному здесь в принципе, да и вообще самым обидным образом ко всем присутствующим по-барски, высокомерно развернувшему свой матовый, непроницаемый и тусклый задник.

– И этих тоже поразвели, Резо-Бесо... Добывают ведро угля в год...

Профессор Покабатько опустил голову. Ходили упорнейшие слухи, что у Прокофьева имелись родственные связи в обкоме, да и в облисполкоме тоже, и с этим невозможно было не считаться.

А девушки, две Лены, уже дышали свежим воздухом. Шли по трехпалым желтым листьям невинной парочкой и только на углу электромеханического крыла главного корпуса расстались. Лена Березкина, младший научный, должна была вернуться на свое законное рабочее место, а Лена Мелехина, вольная птица, аспирант, решила сразу, через не закрытую еще малую, так называемую фонковскую, проходную выйти, чтобы без промедления рвануть в библиотеку.

Странная легкость кружила голову Ленке, ее как будто бы стошнило, и температура тела, лихорадочная от тренья нервных клиньев, пытавшихся с утра один другого выдавить, сейчас же нормализовалась. Хорошо. И все же что-то дурное и даже нечистое было в этом резком, внезапном облегчении, неокончательное, и невесомый организм слегка мутило. Рыжая обогнула горный корпус, прошла мимо стекляшки институтской столовой, заметила, что дверь проходной открыта, и включила третью передачу.

Во всяком случае, при этом думала Е. С. Мелехина, по крайней мере теперь понятно, почему совет не собирается. Не до того. А когда наконец соберется, положение Ленки, да и Прокофьева будет уже совсем другим... И, может быть, может быть, это именно он... ну да, конечно, он, Николай Николаевич, а зачем там был, входил и выходил Красавкин, будет назначен и. о. завотделения... он, безусловно, а не смурной и вечно непробритый недруг Левенбук...

И тут, в момент, когда смысл и значение непонятого Ленкой ясно «бэз» чуть было ей не открылись, стремительная рыжая на полном паровом ходу прищемила клочковатый хвост. Буквально наступила на продолженье позвоночника уродливейшей суки, как будто после мирового взрыва склеенной из ста кусочков ста разных собак.

– Мяк, – тявкнула лоскутная тварюга, и только.

Чего-то мирно проворчала, поджала грязное помело, и глазную щелку, открывшуюся на мгновенье, вновь затянуло веко. Что потрясло Елену больше всех необычайных происшествий дня. Ночная фурия, водительница всех бесов мрака, готовых снова разорваться на сотню кровяных кусков и разорвать на тысячу всех топающих в темноте с ВЦ, не возражала. Идущий от солнца, идущий в ауре и в ореоле из списков на разрыв и разгрызание исключался. Автоматически. Имел полное право шагать напрямик. Вот это да!

И чувство облегченья, неверное, с кефирной синевой и мутью, стало вдруг прозрачным, светлым и необратимым. И привкус тошноты исчез.

– На шхуне там, ау, выходишь или входишь? – вахтер, стоявший на крылечке с блестящей связкою ключей в руках, окликнул замечтавшуюся.

Ленка очнулась, кивнула: «Выхожу», обогнула растекшуюся суку, солнечным светом переделанную из негатива в позитив, и выскочила к Фонковскому проезду и к углу общаги.

Вот только почему-то всесоюзная библиотека им. В. И. Ленина мелодию сентябрьского дня не подхватила. В диссертационном зале лежала не заказанная диссертация, а серенький возврат – жалкий листочек Ленкиного требования с пометкой красным «МБА».

– Что это?

– Межбиблиотечный абонемент, – не слишком дружелюбно пояснила дама за конторкой.

– И когда вернут?

– Ну не знаю, попробуйте через месяц, – поднялись и опустились плечи.

Любезностью здесь и не пахло. Зато в общем зале каталогов все попросту и без прикрас дышало хамством.

От неудачи снова став рассеянной и неуклюжей, сама не зная для чего, Ленка Мелехина вернулась в главный корпус, прошла мимо поста с милиционером и с контрольным листочком в руке долго бродила между колонн зала каталогов, похожего на станцию метро Кропоткинская. Внезапный дневной резкий выброс месячного запаса жалости и сострадания не мог пройти бесследно для ее отзывчивого организма, не мог быть по-собачьи вылизан осенним солнцем и высушен дыханьем сентябрьского ветерка, малейший толчок, неверный поворот, простейшая провокация – и лимонад прекрасных чувств вновь забурлили в душе Е. С. Мелехиной. Хотелось задохнуться, потерять сознание, а после, очнувшись, плакать, сладко, долго, бесконечно. И рыжая решилась.