Таймлесс. Рубиновая книга - Керстин Гир

— Тебе что, не нравится тут? Как только мы окажемся в Темпле, они опять заведут эти нескончаемые разговоры. Честно говоря, мне бы хотелось немного отдохнуть от дядюшки Фалька, который помыкает мной направо и налево.

Ха! Вот и моя очередь:

— Не очень-то приятное чувство, правда?

Он покачал головой.

— Нет. Совершенно.

Снаружи раздался какой-то звук. Я спряталась в кабинку и выглянула из-за занавески. Всего лишь старушка. Пришла, чтобы зажечь поминальную свечку.

— А что, если мы прыгнем обратно прямо сейчас? Не очень-то хочется оказаться на коленях у… э-э-э… ребёнка, принимающего причастие.

— Не волнуйся, — Гидеон тихо рассмеялся. — В наши дни эта исповедальня свободна всегда. Она, так сказать, забронирована специально для нас. Пастор Джекобс называет её лифтом в преисподнюю. Он, конечно же, один из хранителей.

— А сколько нам ждать этого прыжка?

Гидеон посмотрел на часы.

— Время ещё есть.

— Надо провести его с пользой, — я хихикнула. — Не хотел бы ты исповедаться, сын мой? — это просто сорвалось с моих губ, и вдруг я совершенно отчётливо поняла, что же здесь происходит.

Меня развлекал Мистер-ранее-известный-как-Дуристер. Я сидела напротив него на лавке исповедальни в прошлом столетье и — флиртовала! Что за ужас! И почему Лесли не приготовила для меня никакой папки с полезной информацией на этот случай!

— Только если и ты выдашь мне, какие грехи совершила.

— А тебе только это и нужно, — я спешила сменить тему. Какая-то щекотливая ситуация получалась. — Кстати, ты был прав насчёт ловушки. Но как же Люси и Пол узнали, что мы окажемся здесь именно сегодня?

— Не имею ни малейшего понятия, — сказал Гидеон и наклонился вдруг так близко к моему лицу, что мы чуть не ударились друг о друга носами. В тусклом мерцании свечей его глаза казались совсем тёмными. — Но, может, ты это знаешь.

Я смущённо посмотрела на него (дважды смущённо — во-первых, из-за вопроса, а во-вторых, из-за неожиданной близости к нему).

— Я?

— Может, это ты рассказала Люси и Полу, где мы должны были встретиться с Маргарет Тилни.

— Что-о-о?! — я, должно быть, выглядела полной дурочкой. — Что за бред! Когда бы я смогла это сделать? Я ведь даже не знаю, где находится хронограф. И я бы никогда не допустила, чтобы… — я оборвала эту тираду прежде, чем успела проболтаться.

— Гвендолин, ты же не знаешь, что ты можешь натворить в будущем.

Это надо было сначала переварить.

— Тогда это мог быть и ты сам, — сказала я немного погодя.

— Тоже правда, — Гидеон снова залез на свою сторону кабинки. Там в тусклом свете белели его зубы. Он улыбался.

— Кажется, с нами случится в скором времени много всего интересного.

Эта фраза заставила моё сердце забиться быстрее. Предстоящие приключения, наверное, должны были меня напугать, но пока единственное, что я испытывала, было всепоглощающее счастье.

— Да уж, с нами и правда могло бы случиться много всего интересного.

Некоторое время мы молчали. Затем Гидеон сказал:

— Недавно, когда мы сидели в карете и говорили про магию ворона, — помнишь?

Конечно, как такое забудешь. Я помнила каждое сказанное им тогда слово.

— Ты сказал, что никакой магии во мне быть не может, потому что я всего лишь обычная девочка. Такая же, как сотни других. Они только и знают, что стайками бегать в туалет и сплетничать про Лизу, которая…

На мои губы легла рука Гидеона.

— Я знаю, что я тогда говорил, — Гидеон выдвинулся со своей стороны кабинки далеко вперёд и снова оказался совсем рядом со мной, — и я больше так не думаю.

Что? Я сидела, будто громом поражённая, не могла ни пошевелиться, ни даже вздохнуть. Он бережно провёл пальцами по моим губам, затем по подбородку, по щеке, наверх к виску.

— Ты не обыкновенная девочка, Гвендолин, — шептал он, гладя меня по волосам. — Ты очень, очень необычная. И не нужно никакой магии ворона, чтобы быть для меня особенной, — его лицо оказалось совсем близко. Когда его губы прикоснулись к моим, я закрыла глаза.

Кажется, я теряю сознание.

~~~

От 24 июня 1912

Светит яркое солнце, 23 градуса в тени.

Леди Тилни ровно в девять часов прибыла на элапсацию.

Дорожное движение в Сити замерло. Проходит марш протеста сумасшедших женщин, требующих права голоса. Мы скорее завоюем колонии на Луне, чем это случится.

А в остальном никаких особых происшествий.

Эпилог

Гайд-парк, Лондон

24 июня 1912 года

— Эти зонтики и правда защищают от солнца, — сказала она и покрутила своим зонтом. — Не понимаю, почему люди от них отказались.

— Может, потому, что становится всё больше дождей и всё меньше солнца.

Он смотрел на неё с улыбкой.

— Но мне эти штуки тоже кажутся очень симпатичными. И белое летнее платьице тебе так идёт. Я уже начинаю привыкать к таким вот длинным юбкам. Ведь так прекрасно, когда ты их снимаешь!

— Но как привыкнуть к тому, что я никогда не одену брюки? — пожаловалась она. — Я каждый день очень скучаю по своим стареньким джинсам.

Он знал наверняка, что скучала она вовсе не по джинсам, но сказать это вслух не решался. Некоторое время они молчали.

В лучах летнего солнца парк поражал своим безмятежным великолепием, город, что простирался за ним, казалось, будет стоять целую вечность. Он же тем временем думал о том, что через два года начнётся Первая мировая война и немецкие дирижабли начнут сбрасывать на Лондон бомбу за бомбой. Наверное, тогда придётся на время переехать в деревню.

— Она так похожа на тебя, — неожиданно сказала она.

Он сразу же понял, о ком она говорила.

— Нет, она похожа на тебя, принцесса! Только волосы у неё мои.

— И эта привычка склонять голову на бок, когда она о чём-нибудь думает.

— Она такая красивая, правда?

Она кивнула.

— Как же это всё странно. Только два месяца назад мы держали её новорождённую, и вот ей шестнадцать и она на полголовы выше меня. И всего на два года младше.

— Да, в голове не укладывается.

— Но у меня прямо гора с плеч свалилась, когда я узнала, что у неё всё хорошо. Только Николас… Бедняга, так рано умер.

— Рак крови. Никогда бы не подумал. Так рано лишиться отца, бедная девочка, — он откашлялся. — Надеюсь, она будет держаться подальше от этого парня. От моего… м-м-м… племянника, или кем он там мне доводится. В наших родственных связях запутается кто угодно.