Александр Солженицын: Гений первого плевка - Владимир Бушин

Что, Бондаренко, это пропаганда сталинского Агитпропа?.. А ведь такой пропагандой сразу после революции занимался и Александр Блок, почти современник наш: «Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому, что там насиловали и пороли девок, не у того барина, так у соседа. Почему валят столетние парки? — Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью… Я знаю, что говорю». А что ты-то знаешь, Бондаренко?

Презрение к родной «голи» — это уж не только русофобия, а кое-что поохватистей: ведь «голь» — явление всемирное. Нетрудно представить себе, как Бондаренко скрежещет зубами, когда видит по телевизору, как антиглобалистская «голь» громит барские особняки и супермаркеты для богачей. Учитель воспитал ученика и может у него теперь учиться…

Между прочим, задавшись целью втемяшить читателям своего «Архипелага» мысль о благоуханной жизни крестьянства в царской России, Солженицын однажды процитировал первую половину пушкинской «Деревни», где говорится главным образом о красоте природы, о «шуме дубрав», о «тишине полей» да о любви стихотворца ко всему этому. А строки, приведенные выше, словно их и нет, Солженицын жульнически опустил, ибо они разоблачают его лживость и хлещут по физиономии лжеца.

И вот еще что примечательно. Дед Солженицына был крупный землевладелец, богач, имел автомашину, когда во всей России их насчитывалось меньше дюжины. А отец, царский офицер, по словам самого сына, погиб в Гражданскую войну. Так что можно бы понять чувства Алексадра Исаевича к «голи перекатной»: общественное бытие определяет общественное сознание. Правда, тут Ленин делал существенную оговорку: «Личные исключения из групповых и классовых типов, конечно, есть и всегда будут» (ПСС, т. 56, с. 207). Солженицын не стал таким исключением, а сам Ленин, сын действительного статского советника, дворянин, стал. Исключением был и Блок: у него в революцию библиотеку в усадьбе сожгли, а он, как мы видели, говорил о подобных вещах с пониманием.

Но случаются исключения и обратного характера. Таков и есть Бондаренко: ни прадед, ни дед его, кажись, не имели ни земель необъятных, ни уникальных машин, и у самого ни сожженной усадьбы, ни сгоревшей библиотеки тоже отродясь не было, полагаю, родом он из самой что ни есть «голи перекатной», а вот поди ж ты, — едва научился чирикать и уже, как отпрыск богача, эту «голь» и презирает, и осуждает беспощадно… Множество именно таких эксклюзивных антисоветчиков и русофобов наплодили на нашу голову Горбачев, Ельцин, Швыдкой…

Люди холопского званияСущие псы иногда…

В жажде Бондаренко всюду присутствовать, во всем участвовать, о чем угодно толкнуть залихватскую речь и при этом быть всегда, везде, в любом происшествии первым, есть еще и нечто евтушенистое. Я об этом сказал бы даже так: Бондаренко — это Евтушенко в критике. Тем более что есть между ними и другие черты разительного сходства. Помните, как поэт всегда лез из кожи, чтобы его считали из перерусских русским? Очень любит, например, рассказывать о своей маме-киоскерше. Кто же газетная киоскерша, как не исконно русская! О папе, имевшем экзотическую фамилию Гангнус, распространяться не любит, точно как Жириновский, но божится (цитирую по буйной книге М. Дейча «Коричневые», с. 305):

Еврейской крови нет в крови моей.Но ненавистен злобой заскорузлойЯ всем антисемитам (?) как еврей,И потому — я настоящий русский.

«Ненавистен злобой» это сказано, конечно, не очень по-русски и заставляет невольно задуматься о национальности автора, но — ладно, настоящий так настоящий. Словом, я поверил, ибо и сам не перс. Но он опять, да еще как! С завыванием, с посвистом:

Моя фамилия — Россия,А Евтушенко — псевдоним.

Когда при явно неблагозвучной фамилии Пешков писатель берет псевдоним Горький, а Булыга — псевдоним Фадеев или Климентов — псевдоним Платонов, — это все понятно. Но спрашивается, зачем Евгений Александрович при такой замечательной фамилии, будучи великим русским патриотом, взял псевдоним Евтушенко?

Вот и Бондаренко уж так старается, чтобы и он сам, и его герой-юбиляр были в наших глазах из перерусских русские. Да никто и не против, хотя знаем, что не Исаевич, а Исаакович (См. биографический словарь «Писатели XX века». М., 2000), но зачем уж так-то: «Все больше убеждаюсь, что Александр Солженицын был дан миру в XX веке как чисто русское явление. И в литературе своей, и в книгах своих, и в жизни своей». Кругом чисто и густо русский! Не уколупнешь. Как и критика. В подтверждение этого в статье (а в ней нет и двухсот строк) больше полусотни раз автор твердит: «Россия», «Русь», «русский народ», «русская нация», «русский человек», «русские люди», «русские ваньки», «русский мужик», «русский характер», «русское явление», «русский консерватизм», «русская литература», «народная (конечно же, русская) правда», «русский взгляд», «русская традиция». Да еще не просто Россия, а «нутряная Россия», не просто русские люди, а «нутряные русские люди», не просто «русский характер», а «чисто русский»… И все это прекрасными узами тесно связано с героем статьи, которого, следовательно, «на века вперед» дала миру «некая Божья воля» как чисто нутряное русское явление, а его «Архипелаг», конечно же, «ему предначертан свыше». «И изучать позже историю России, историю русского народа минувшего столетия будут через человеческие типы именно таких, как Александр Исаевич». Прекрасно! Второго подобного русака и не было в нашей литературе.

Но здесь надо заметить, что в одном направлении Бондаренко ушел гораздо дальше, чем Евтушенко. Тот не занимал важных литературных должностей, нельзя не согласиться с его признанием: «Я тоже делаю карьеру тем, что не делаю ее». А Бондаренко? Этот делает карьеру всю жизнь и везде: в «Дне» он главный редактор, в «Завтра» — замглавного, в «Нашем современнике», «Роман-газете» и «Российском литераторе» — член редколлегии… Едва ли ошибусь, если назову еще «Водный транспорт» и парочку-тройку жюри литературных премий. Ко всему этому еще и должность Евтушенко. Вот истинная-то голь перекатная… Зачем столько? Больше, чем у Сталина во время войны. Но то ж Сталин! И ведь при этом жалуется: «О, силенки мои немощные…» Видимо, объясняется такая жажда постов и должностей именно желанием иметь больше возможностей для защиты и прославления своего Учителя. Но подумай, Володя, в какое положение ты ставишь соратников, которые тебя переживут. Они же стонать и по земле кататься будут: «Сгорел на работе…» Они рвать волосы станут: «Такой талант не уберегли!..» Право, сбросил бы ты хоть половину своих должностишек. Ведь, поди, не везде и платят-то за них. И потом, надо же молодым давать дорогу, о будущем думать, а то и о куске хлеба для молодых…

Но вернемся к вопросу об отношении «нутряного русака» к русскому народу. Если начать с уже ушедших писателей, то вот что, прочитав «Пир победителей» и «В круге первом», сказал об этом уже упоминавшийся Михаил Шолохов: «Поражает — если так можно сказать — какое-то болезненное бесстыдство автора, злость и остервенение… Все командиры, русские и украинцы, либо законченные подлецы, либо колеблющиеся и ни во что не верящие люди… Почему осмеяны русские („солдаты-попарята“) и солдаты-татары? Почему власовцы, изменники родины, на чьей совести тысячи убитых и замученных наших, прославляются как выразители чаяний русского народа?»

А это Твардовский, так много сделавший для Солженицына: «Если бы печатание „Ракового корпуса“ зависело целиком от одного меня — я бы не напечатал. Там — неприятие советской власти. У вас нет подлинной заботы о народе» («Теленок», с. 163–164). О каком народе? Разумеется, прежде всего о русском. «Такое впечатление, что вы не хотите, чтобы в колхозах стало лучше» (там же). В каких колхозах? Разумеется, прежде всего в русских. И наконец: «У вас нет ничего святого» (там же). Это уже гораздо шире русофобии, но и ее включает.

Отношение Солженицына к русскому народу возмущало не только нас, русских. Народный поэт Грузии Григол Абашидзе негодовал: «Послушать его, так русский человек готов продать отца и мать за пайку хлеба. Он облил грязью все, что дорого советскому человеку» («Слово пробивает себе дорогу», с. 442. Но примечательно, что угодливые составители книги выбросили здесь первую фразу из публикации «Литгазеты» 23 января 1974 года, будто о русском человеке и речи не было у Абашидзе).

А недавно почивший Петр Проскурин, тоже не из последних, судил не только об «Архипелаге» или «Как обустроить», а обо всем этом нутряном явлении в целом еще суровей: «В самой основе творчества Солженицына заложено зерно национального предательства… Он гнусно оклеветал русского человека, того пахаря и солдата, который не однажды пронес по странам Европы с великим достоинством меч освободителя… Нет нужды защищать русский народ от писателя, душа которого полна злобы к этому народу. Вполне закономерно, что человек, патологически ненавидящий наш народ, пришел к оправданию фашизма. И вполне естественно, что народ, спасший мир от фашизма, с отвращением и брезгливостью отторгнул от себя прислужника империализма» (там же, с. 478). Так говорил Петр Лукич, царство ему небесное…