Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты дальше давай, не тяни!
– Штаны скинул, так всё добро выкладывай!
– Не томи, родимый!
– А мне подай куницу!
– А мне – девицу!
– А мне – сто рублей, вынь, да сейчас!
И наперебой старались исхитриться ухватить кравчего за все незримые карманы и пазухи, а он уворачивался столь ловко и стремительно, точно пучком ужей проскальзывал меж их рук, да ещё успевал раздавать оплеухи и подзатыльники, и, не в шутку уберегая глаза от его локтей и животы – от коленей, ни один так и не смог ущипнуть Федькин бок, не говоря уж о прочем, мелькавшем из-под подола. Разве что иногда схватывали края рукавов, да и то – на миг, и тут же спасались, отпрядывали сами от этого дикого сторукого-стоногого веретена.
Иоанн с прищуром смотрел на этот вихрь перед собой, и переглянулся с Вяземским, тоже наблюдающим, с чашею, развалясь, со своей скамьи, и тоже очень увлечённым, точно они сейчас столковывались о чём-то, обоим известном.
Отбившись с честью от всех приставаний, Федька распрямился отдышаться, весь пылающий, яркий, сверкающий глазами и счастливый, среди возбудившейся на такой отпор ватаги, запыхавшейся от трудов и смеха, бранящейся беззлобно… А и впрямь, краток миг у передышки этой, по всему чуялось. По зверству ненасытности вчерашней, по тому, сколько всем и себе пить дозволил государь, и как теперь забыться хочет… Поднимает свой кубок, и тотчас все пьют тоже. Дикая разбитная музыка долетает сюда порывами с угаром пира, и государь смеётся, и небывалая, позабытая уж совсем лёгкость сердечная переполняет его.
– Жили-были дед и баба, и были у них два сына и одна дочь, девица хоть и звания простого, богатства малого, а красоты … – Федька себя ладонями точно омыл. И медленно повернулся на месте перед ними, как на смотринах.
– Неописанной! – хором досказали соучастники. И тут же, как было прежде уговорено, явился в их руках и накинут был на Федьку алого шёлку девичий сарафан, и поверх волос – венец витой тонким обручем очутился.
– Отправили батюшка с матушкой девицу через лес, во поле, к братьям, что пашут там, в отдалении, еды принести, а в лесу том дремучем жил Семиглавый Змей, что давно про девицу-красу ту слыхал…
– Семиглавый, говоришь? – Охлябинин придирчиво оглядел всех вокруг и потеребил пышный ус. -"Покатигорошка" закатываешь, Федя?
– Его самого, князюшка. А что такое? По уставу вроде читаю…– Федька уже знал, к чему клонит Охлябинин, да и все знали, кроме рынд молодых.
– А то, что семь голов-то у нас тут есть, а вот богатыря-молодца тогда ни одного и не выходит!
– Как! А ты? Неужто за братьёв моих не сойдёшь, за меня, красу ненаглядную, не заступишься?
– Пощади, душенька, меня ж уходит Змей твой окаянный, кто ж тебя выручать будет? Одного супротив семерых пускать – этак мы сказ твой не закончим порядком!
– Да откуда семь, Иван Петрович! – У Афони, вон, не стоит, перепил, видать, – добродушный сейчас Зайцев поднялся, покачиваясь, и присел к Вяземскому, приобнимая дружески. – Да и я, уж уволь, не дурак – с тобою тягаться! Вон, молодые пущай за Семихрена отдуваются, – и он ткнул полупустой чаркой в сторону четверых, позади Федьки оставшихся.
– Петя! – укоризненно-мирно Вяземский стряхнул пролитые им капли красного Рейнского вина с парчового рукава.
Меж тем спальники на ухо рындам нашёптывали с пылом суть предстоящего действа, и те зарделись и заплясали на месте, точно кони в поводу, давясь охальными смешками. Мигом окинув их серьёзным жгучим взором, Федька с досадой крутанулся в сарафане красным солнышком и ногой притопнул: – Эх! Ну ладно, что есть, то есть. Будет, значит, Змей у нас Четыреххерый всего. И горевать мне с ним, окаянным, убогим, до искончания времён, – а сам подмигнул младшему из рынд.
Подстрекаемый этим, да наговорами товарища, малый великодушно обратился к казавшемуся озадаченным Охлябинину с высоты двухсаженного роста: – А давай, Иван Петрович, мы, к летам твоим милосердие имея, заступниками сестрицы станем, а ты – Змеем будешь, тогда и сказ по писанному как бы выйдет. А чтоб по-честному было, раз братьев было двое, мы с Егоркой против тебя сам друг и останемся. Али жребий кинем меж собой, – он обернулся за одобрением к Восьме и Беспуте, и те закивали.
– Соглашайся, Иван Петрович! – молвил Иоанн, забавляясь картиною. – Хоть одну главу Змееву побьёшь – обещаю тебе и вправду пять десятков серебром.
– Ну, токмо тебя ради, государь мой, на поругание соглашаюсь! А ну как и с одной не сдюжу? – не то притворным, не то всамделишним раздумьем усомнился Охлябинин. – И кто ж за мою-то главу бедную копеечки тогда даст!
Притихли все на миг, ибо знатно было, сколь поставили за "главу бедную" в недавнюю бытность106 двадцать шесть князей и детей боярских, чтоб из литовского плена без опальных подозрений перед государем Ивана Петровича вызволить, и Захара Иваныча Очина-Плещеева, и Василия Серебряного с ними… Опала ожидалась на всех тогда, но царь рассудил по-своему. Говорили, конечно, и не без резона, что это старый чёрт Басманов, за родичей незадачливых перед государем вступясь, и надоумил его собрать неслыханные закладные деньги с тех, кого порукой этою повязать на всякий случай хотелось. А опалился царь, якобы, для видимости, а сам (говорили уже намного тише) двух зайцев одним махом добыл.
– Тогда, за смелость, ещё сверх полтинник накинем! – Иоанн коротко рассмеялся, предвидя коварство князя, которому ещё в молодые годы дадено было прозвание Залупа, да так за ним и утвердилось, и не за просто так, ой не за просто, о чём молодняк уж точно должен наслышан быть… Но младости своеуверенность присуща, и потому юноши, кровь с молоком, сажень косая в плечах, Федьке почти
