Неповторимое. Книга 6 - Валентин Варенников

Чтобы сразу покончить с этим вопросом, должен отметить, что я глубоко ошибся не только в возможностях и способностях Л. Беломестных, но и в его порядочности. Единственное, что он сделал доброе, так это то, что принес мне в конце октября книгу Горбачева о так называемом путче. Но эту книгу своим подзащитным принесли почти все адвокаты. Что же касается памяти, которую он о себе оставил, то об этом можно было бы и не писать, но в назидание потомкам, пожалуй, надо высказаться.

Конечно, была моя личная вина, что я согласился на предложенный прокуратурой вариант. Надо быть предельно наивным (каким я и оказался), чтобы думать, будто прокуратура может дать мне адвоката, который бы меня устраивал и работал бы на меня, а не на прокуратуру. Вот почему с первого дня Беломестных, вместо того чтобы вселять в меня уверенность в правоте дела и встать вместе со мной в защиту моей невиновности, около месяца все вздыхал, что дело очень тяжелое и ясных перспектив не видно. Но видя, что я неумолим, стал настойчиво проводить другую линию: надо-же всем обвиняемым и адвокатам объединиться и настаивать на том, чтобы нам заменили статью обвинения: вместо измены Родине — злоупотребление властью или превышение власти. Я его выслушивал, но вначале помалкивал. Однако когда сам все проанализировал, то пришел к выводу: ничего этого не было — ни превышения, ни злоупотребления. И я по этому поводу высказался. Беломестных снова стал меня убеждать в том, что единственный верный путь, чтобы выпутаться, заменить статью обвинения.

К этому времени с помощью Уголовного кодекса РСФСР уровень моей подготовки был уже достаточно высок, и я настоятельно просил Беломестных, чтобы он передал через остальных адвокатов всем привлеченным по делу ГКЧП товарищам о необходимости опираться на статью 14 УК РСФСР. Она называлась «Крайняя необходимость». Эта статья говорит о том, что не являются преступлением действия, хотя и подпадающие под признаки деяния, предусмотренного Особенной частью Уголовного кодекса (т. е. требующей соответствующей кары за преступное деяние), но совершенные в состоянии крайней необходимости, т. е. для устранения опасности, угрожающей интересам государства, общественным интересам, личности или правам данного лица. Конечно, при условии, если эта опасность при данных обстоятельствах не могла быть устранена другими средствами и если причиненный вред является менее значительным, чем предотвращенный вред.

Несомненно, в нашем деле присутствовал именно тот случай, когда общегосударственную опасность (развал Советского Союза) надо было устранить, возможно допустив при этом некоторые нарушения в отношении президента. Хотя я лично этих нарушений не видел. Вот если бы Горбачев был отстранен от власти (а именно это и надо было делать, но члены ГКЧП не решились на этот шаг), то здесь нарушение закона было бы налицо, но оно оправдано — все делалось во имя спасения страны.

Несмотря на то что я постоянно настаивал, чтобы все это было доведено через адвокатов до всех обвиняемых, Беломестных этого не сделал. Я окончательно убедился, что он мне не помощник. А поскольку во главу угла он поставил выколачивание из моей семьи очень больших по тому времени денег (в 1991 году по 200 рублей за каждый день, или около 5 тысяч в месяц, а уже в 1992 году — 300 рублей, или 7,5 тысячи в месяц) и задержек не терпел, жена вынуждена была продавать вещи, так как сбережений у нас не было. Мало того, этот «адвокат» требовал еще и угощений. В общем, в материальном плане его услуги становились совсем тяжелыми.

Я решил с ним расстаться и предложил ему написать на мое имя письмо, что он болен. Что он и сделал. Вместо Л. Беломестных моим адвокатом стал Д. Штейнберг. Но об этом расскажу позже.

После того как стражник передал меня Любимову, последний сказал, что он — работник Генеральной прокуратуры Советского Союза и ему поручено вести следствие по моему делу. И далее спросил, не возражаю ли я, если он начнет допрос? Не зная даже элементарных юридических норм и считая себя полностью невиновным, я, естественно, согласился. Тогда он дал мне стопку чистых листов, ручку и порекомендовал сделать черновые пометки из того, о чем он будет говорить. Это, так сказать, чтобы облегчить мою участь при написании личных показаний (никаких записей или письменных поправок Любимов сам не делал, а все выполнял руками подследственного).

Вначале я должен был описать все события в целом, то есть с 17 по 21 августа включительно. Это по моим взглядам и оценкам. Зная уже общую схему наших действий, Любимов ориентировал меня, на что именно обратить особое внимание. Я приступил к изложению событий, а следователи, тихо ведя беседу, старались мне не мешать. Закончив, я подал Любимову первые шесть листов «допроса». Тот весьма внимательно прочел их, задумался, легонько побарабанил пальцами по столу, видно обдумывая, как лучше поступить, а затем сказал:

— Вы сами, конечно, представляете, что чем раньше следствие определит истину, тем лучше будет для всех, в том числе для вас. Поэтому, на мой взгляд, надо идти по пути четкого и ясного освещения каждого дня и каждого события. Согласны со мной?

— Конечно, согласен.

— Вот и хорошо. Теперь конкретно. Вот вы сейчас обрисовали общую картину. Вы пишете, что первый раз вы встретились со всеми 17 августа 1991 года. Но ведь так не бывает. 17 августа заговор уже приобрел окончательные формы. Ведь были же до этого какие-то встречи, консультации? Ведь это тоже надо описывать. Вам же в протоколе задержания записали, что Варенников является одним из участников за-го-вора! При этом заговор был с целью захвата власти. И вы пока подозреваетесь в совершении преступления, предусмотренного статьей 64, пункт «а» Уголовного кодекса РСФСР. Поэтому эта проблема должна быть у вас в центре внимания и показания должны быть соответствующими.

Если до этой его тирады у меня еще теплилась какая-то надежда, что и сам Любимов и его коллега будут объективными, т. е. правильно оценят и событие в целом, и конкретно мои действия, то после столь неприкрытого желания выдавить из меня то, что нужно следствию, я почувствовал все возрастающее внутреннее сопротивление этому открытому прессингу.

Не желая вступать со следователем в полемику и не показывая своим видом, что я возмущен, я взял чистый лист бумаги и начал описывать все заново. Но уже с учетом «пожеланий» Любимова и моей им оценки.

Ниже привожу фрагменты моих показаний, помещенных в томе 102 дела о ГКЧП, на страницах 10–27 (все вопросы по моему делу выписаны мною и хранятся по сей день).

«В связи с подозрениями в отношении меня считаю своим долгом заявить следующее.

Не считаю себя участником заговора, тем более его в природе, на мой взгляд, не существовало. Я не ставил своей целью захват власти.

По происшедшим событиям могу отметить следующее…»

И далее описал все, как было в действительности 17, 18, 19 и 21 августа 1991 года. Эти показания без принципиального изменения, но с некоторыми подробностями прошли и по всему следствию, проведенному Генеральной прокуратурой, и по всем трем судам: первый — когда нас было 12; второй — когда я был один; и третий — когда президиум Верховного суда пересматривал по требованию Генеральной прокуратуры оправдательный приговор Военной коллегии Верховного Суда.

Закончив «работу», я передал свои листы следователю. Он начал читать в полной уверенности, что смог повлиять на меня капитально. Прочитав очередной лист, передавал своему коллеге. Наблюдая за ними, я видел, как на их равнодушно-спокойные лица надвигается тень недовольства. Любимов закурил. Закончив читать последний лист, передал его своему товарищу, встал и, раскуривая новую сигарету, подошел к окну. Выдержав паузу, произнес: «Написано…» — и вернулся на свое место. Они смотрели друг на друга, ничего не говоря. Наблюдая эту немую сцену, я понял, что мое «произведение» их разочаровало.

— Ну, что же, — начал наконец Любимов, — вам придется раздельно писать по каждому дню и детально расписывать, как развивались события, кто в них участвовал, особенно из. числа заговорщиков.

— Во-первых, о каком заговоре вы говорите? Мне это неизвестно. Во-вторых, кого вы относите к заговорщикам? Я таких не знаю.

— Так вы же сами их назвали, указывая о встрече 17 августа на объекте у Крючкова! Что касается заговора, то нет смысла на эту тему развивать обсуждение. Ваше право высказывать свое мнение, но то, что всем уже ясно, что был заговор, — это факт. Даже ваше руководство это при знало, в чем вы убедитесь.

— Мне неизвестно, кому и что стало ясным, но для меня совершенно не ясно, что происходит. Но то, что здесь нет никакого заговора и что я ни в чем не виновен, — вот это мне ясно. И от этого убеждения я никогда не откажусь.

Хочу сообщить читателю, что на протяжении всего следствия я не менял своих показаний, в том числе и в отношении своей причастности к вымышленному преступлению. И первому следователю Любимову я об этом также постоянно заявлял. Вот примеры. Том 102 дела ГКЧП стр. 36: «Виновным себя в предъявленном обвинении не признаю». На стр. 43: «Заявляю — ни о каком преступном замысле мне ничего не известно. Я его не видел и ничего о нем не слышал. Поэтому и осуществлять я его не мог». На стр. 50: «Следовательно, я не могу признать себя виновным в предъявленном мне 2 сентября 1991 года обвинении, поскольку не совершал действий, подпадающих под статью 64, пункт «а» УК РСФСР, прошу мне верить. Варенников».