Вавилон - Ребекка Ф. Куанг

вечер у него был только он сам, он жалобно плакал над пустой бутылкой, пока его рука пульсировала. И впервые с тех пор, как он приехал в Оксфорд, Робин почувствовал себя по-настоящему одиноким.

Глава одиннадцатая

Но мы рабы, и трудимся на чужой плантации; мы ухаживаем за виноградником, но вино принадлежит хозяину.

ДЖОН ДРАЙДЕН, отрывок из «Посвящения» к его переводу Энеиды

Робин не видел Гриффина до конца семестра Хилари и Троицы. По правде говоря, он почти не замечал этого; его курсовая работа на втором курсе становилась все сложнее, и у него почти не было времени на то, чтобы зацикливаться на своей обиде.

Наступило лето, хотя это было вовсе не лето, а скорее ускоренный семестр, и его дни были заняты бешеным зубрежкой словарного запаса санскрита для оценки за неделю до начала следующего Михайловского семестра. Затем они стали студентами третьего курса, статус, который влек за собой всю изнурительность Вавилона, но не все его новшества. В том сентябре Оксфорд потерял свое очарование; золотые закаты и ярко-голубое небо сменились бесконечной прохладой и туманом. Дождей было непомерно много, а штормовые ветры казались необычайно злыми по сравнению с предыдущими годами. Их зонтики постоянно ломались. Их носки всегда были мокрыми. Гребля в этом семестре была отменена*.

И это было хорошо. Ни у кого из них больше не было времени на спорт. Третий год в Вавилоне традиционно называли сибирской зимой, и причина стала очевидной, когда им выдали списки предметов. Все они продолжали изучать свои высшие языки и латынь, которая, по слухам, стала дьявольски трудной, когда в нее вошел Тацит. Они также продолжали изучать теорию перевода с профессором Плэйфером и этимологию с профессором Ловеллом, хотя нагрузка по каждому курсу теперь удвоилась, так как от них требовалось еженедельно готовить пятистраничную работу для каждого класса.

Самое главное, им всем были назначены руководители, с которыми они должны были выполнить независимый исследовательский проект. Это считалось их протодиссертацией — первой работой, которая, в случае успешного завершения, будет храниться на полках Вавилона как настоящий научный труд.

Рами и Виктория были сразу же недовольны своими руководителями. Рами был приглашен профессором Джозефом Хардингом принять участие в редакционном туре «Персидской грамматики», что номинально было большой честью.* Но Рами не видел романтики в таком проекте.

— Изначально я предложил перевод рукописей Ибн Халдуна, — рассказал он. — Тех, которые попали в руки Сильвестра де Саси. Но Хардинг возразил, что французские востоковеды уже работают над этим, и что вряд ли я смогу уговорить Париж одолжить их мне на срок. Тогда я спросил, могу ли я просто перевести арабские эссе Омара ибн Саида на английский, учитывая, что они уже почти десять лет лежат в наших коллекциях, но Хардинг сказал, что в этом нет необходимости, потому что в Англии уже принят закон об отмене смертной казни, представляете? Как будто Америки не существует? Наконец Хардинг сказал, что если я хочу сделать что-то авторитетное, то могу отредактировать цитаты в «Персидской грамматике», и теперь он заставляет меня читать Шлегеля. Über die Sprache und Weisheit der Indier. И знаете что? Шлегель даже не был в Индии, когда писал это. Он писал все это из Парижа. Как можно написать окончательный текст о «языке и мудрости» Индии из Парижа?

Однако возмущение Рами казалось пустяком по сравнению с тем, с чем имела дело Виктория. Она работала с профессором Хьюго Лебланом, с которым два года без проблем изучала французский язык, но который теперь стал для нее источником непрекращающегося разочарования.

— Это невозможно, — сказала она. — Я хочу работать над крейолем, против которого он не возражает, несмотря на то, что считает его вырождающимся языком, но все, о чем он хочет знать, это вуду.

— Эта языческая религия? — спросила Летти.

Виктория бросила на нее язвительный взгляд.

— Религия, да. Он все время спрашивает о заклинаниях и стихах вуду, которые ему, конечно, недоступны, потому что они на языке крейотль.

Летти выглядела озадаченной.

— Но разве это не то же самое, что французский?

— Даже отдаленно нет, — сказала Виктория. — Французский — это лексикон, да, но крейоль — это свой собственный язык, со своими грамматическими правилами. Французский и крейоль не являются взаимно понятными. Вы можете изучать французский язык десятилетиями, но стихотворение на крейоле все равно невозможно расшифровать без словаря. У Леблана нет словаря — его вообще нет, пока нет, — так что я — лучший вариант.

— Тогда в чем проблема? — спросил Рами. — Похоже, у тебя есть неплохой проект.

Виктории стало не по себе.

— Потому что тексты, которые он хочет перевести, — я не знаю, это особые тексты. Тексты, которые что-то значат.

— Тексты настолько особенные, что их даже не стоит переводить? — спросила Летти.

— Это наследие, — настаивала Виктория. — Это священные верования...

— Не твои убеждения, конечно...

— Возможно, нет, — сказала Виктория. — Я не знаю... то есть, я не знаю. Но они не предназначены для того, чтобы ими делиться. Вы были бы довольны сидеть час за часом с белым человеком, пока он расспрашивает вас об истории каждой метафоры, о каждом имени бога, чтобы он мог порыться в верованиях вашего народа в поисках пары подходящих слов, которые могли бы заставить светиться серебряный брусок?

Летти выглядела неубежденной.

— Но ведь это не реально, правда?

— Конечно, это реально.

— О, пожалуйста, Виктория.

— Это реально в том смысле, который ты никогда не сможешь узнать. — Виктория становилась все более взволнованной. — В том смысле, который может быть доступен только человеку с Гаити. Но не в том смысле, который воображает Леблан.

Летти вздохнула.

— Так почему бы тебе не сказать ему именно это?

— Ты думаешь, я не пыталась? — Виктория огрызнулась. — Ты когда-нибудь пыталась убедить профессора Вавилона не добиваться чего-то?

— Так или иначе, — сказала Летти, раздраженная и защищающаяся, а потому злобная, — что ты можешь знать о вуду? Разве ты не выросла во Франции?

Это был худший ответ, который она могла сделать. Виктория зажала рот и отвернулась. Разговор заглох. Воцарилась неловкая тишина, которую ни Виктория, ни Летти не пытались нарушить. Робин и Рами обменялись взглядами, ничего не понимающими, глупыми. Что-то пошло ужасно не так, было нарушено табу, но все они слишком боялись узнать, что именно.