Гроза в Безначалье - Генри Олди

Если бы это было сном, полуночным кошмаром, ты хотя бы мог надеяться на пробуждение.

Долг Кшатрия шествовал рядом с тобой, изредка одобрительно похлопывая по плечу, и впервые ты подумал: «Предпочти я этого спутника другому, пусть не менее требовательному, но иному, что бы изменилось?»

«Ничего, — отозвался Долг Кшатрия, словно подслушав твои мысли. — От себя не уйдешь…»

Тебе очень хотелось уйти от самого себя, очень хотелось просто уйти — куда-нибудь, где будет плохо, где жизнь рассмеется, прежде чем ударить наотмашь, но уж лучше злой пастырь силой погонит тебя в пропасть, чем идти к обрыву самому…

Вы шли через начало Безначалья. Вдвоем.

Вдвоем?

По левую руку, иногда выныривая из-за гряды холмов и снова скрываясь за макушками утонувших в земле великанов, двигались тринадцать силуэтов. Темнобагровых и при этом почти прозрачных, что можно было представить себе лишь здесь. «Асурова дюжина», двенадцать брахманов-доброхотов из обители близ Шальвапура, во главе с престарелым Хотраваханой, и один силуэт поменьше, сквозь который просвечивало закатное солнце. Бенаресская Мать. Упрямая Амба.

Жара-тапаса главы обители хватило, чтобы взять душу царевны с собой: до конца насладиться возможной победой или испить до дна горечь возможного поражения.

«Мудрый не радуется триумфу и не страдает после разгрома», — неожиданно взбрело тебе на ум.

«Так то мудрый…» — насмешливо вздохнул Долг Кшатрия.

И ты побрел дальше.

Глядеть по сторонам было неприятно. Сперва, еще только оказавшись здесь, ты решил: Рама-с-Топором пытается тебя запугать! Подозрение явилось и исчезло, а на смену ему пришел стыд. Кислый, подобно мякоти мелких плодов амабалаки, и такой же целебный, как они. Учитель никогда не стал бы запугивать тебя — хотя бы потому, что это не могло прийти ему в голову.

«Тебе же пришло!» — ехидно намекнул Долг Кшатрия, ухмыляясь оскалом черепа.

— Заткнись! — рявкнул ты, даже не заметив, что говоришь вслух, и проклятый Долг умолк, с достоинством отойдя шагов на пять в сторонку.

Рама-с-Топором обернулся на ходу, поджал узкие губы и ничего не сказал. Дальше пошел.

Ты вздохнул и обогнул мертвого слона с раздувшимся брюхом. Стрелы и копья густо торчали из лобных выпуклостей и основания бивней, жилы на толстенных ногах были безжалостно подрезаны, рядом валялся труп погонщика, придавленный средней частью хобота.

У погонщика был тонкий хрящеватый нос и пронзительно-черные глаза, волосы его заплетались в косу с пушистым кончиком — и жилистое тело даже в смерти тянулось на свободу.

Недалеко, бесстыдно выпятив страшные ожоги крестца и ягодиц, лежали два пехотинца в мятых панцирях «Стражей колес» — бритоголовые, с седыми чубами, могучие телом… И у каждого в ухе каплей крови отливал рубин.

Странно… Ведь ты был совсем не таким, когда держал последний экзамен перед учителем…

Ты шел через начало Безначалья, а вокруг раскинулась былая битва, одна на двоих, превратясь за эти годы в побоище, смертное поле, «мертвецкое коло», тоже одно на двоих. Громоздились руины колесниц, боевые слоны валялись вперемешку с тушами лошадей и мулов, отсеченные руки устилали грязь жуткой гатью — и тела убитых людей выглядели насмешкой над здравым смыслом. Ты с дротиком под левым соском, ты с размозженным теменем, учитель без нижней половины лица, ты — птица в оперенье стрел «бхалла», Рама с обгорелыми культяпками вместо ног, Рама с бумерангом-ришти в горле. Ты… учитель… снова ты… снова…

— Нравится?! — злобно спросил ты у Долга Кшатрия.

Злоба хрипом клокотала в глотке.

— Дурак! Он же этого и добивается! — издалека откликнулся Долг, и Рама-с-Топором снова обернулся.

Ты не выдержал взгляда аскета и отвел глаза.

Багровые силуэты свидетелей в последний раз мелькнув за холмами, пропали из виду. Учитель двинулся туда же, и ты последовал за ним.

Почти сразу нога соскользнула в лужу, и липкая жижа, радостно чавкнув, обдала тебя до пояса.

«Поле сражения после битвы принадлежит мародерам, — вспомнились слова, приписываемые Княжичу, гневному богу войны, чаду семени Огня и Семерых ведьм-кормилиц. — Мародерам… принадлежит…»

— Дурак! — еще раз буркнул Долг Кшатрия и отстал, споткнувшись о безголовое туловище. Ты не знал — чье? И не хотел знать.

У самой гряды холмов ты обернулся.

На землю падал снег. Крупные хлопья, похожие на клочья стягов Хастинапура, ложились прямо в грязь, в кровавое месиво, саваном устилали трупы животных и людей… Радужные искры метались по белоснежным островкам, их постепенно становилось все больше, они слипались друг с другом — и вскоре начало Безначалья напомнило тебе одно гигантское тело, труп раджи из Лунной династии, укрытый родовым стягом, штандартом цвета Севера, цвета жизни… Раджа лежал на погребальном костре и ждал, пока к дровам поднесут факелы, сделав белое красным. Он ждал. …Сразу за холмами открылась океанская ширь. Свинцовые воды Прародины.

— Начало закончилось, начиналось Безначалье.

— Сегодня на небесах был праздник.

Сам Рама-с-Топором, бык аскетов и любимец Шивы, через своего покровителя обратился в Обитель Тридцати Трех. Впервые за все существование Трехмирья люди просили предоставить им для поединка территорию Прародины. Впервые по очень простой причине: кое у кого из смертных мудрецов и раньше вполне хватало Жара самостоятельно выйти в Безначалье, но уж наверняка не для того, чтобы начать там битву, — а для кшатриев Прародина была закрыта.

Да и сам факт личной просьбы Шивы весьма тешил самолюбие Громовержца, отчего разрешение последовало незамедлительно. С единственным условием: боги желают сполна насладиться изысканным зрелищем.

Условие было принято.

Собственно, обратись к Индре не Разрушитель, а лично Рама — подвижнику тоже было бы позволено все, о чем он просил, разве что боги явились тогда смотреть на бой безо всяких предварительных условий. Просто так.

Хотя у Индры все же мелькнула задняя мысль: Рама, конечно, не Разрушитель, но и с ним надо бы повежливее — знаем мы этих аскетов, им Миродержца проклясть, как нам зарницей раскраснеться… Небось драться мигом приперся, брахман манговый, а как грехи Владыке отмолить или там совет какой — так не дождешься!

Ладно, замнем.

И в назначенный день небо над Предвечными водами просияло Свастикой Локапал. Явились все восемь: Владыка Индра и Варуна-Водоворот, Петлерукий Яма и Кубышка-Кубера, Месяц и Солнце, Огонь и Ветер… Все. Даже свиты с собой приволокли: адские киннары-остроухи торчали вперемешку с крылатыми гандхарвами-сладкопевцами, пучеглазые якши Куберы соседствовали с морскими чудами в броне-чешуе, полногрудые апсары разносили чаши с сомой и медовухой, а святые сиддхи порхали то тут, то там, предаваясь нравоучительным беседам.

Среди веселой суматохи резко выделялись мрачные Словоблуд с Ушанасом, и рядом с мудрецами — Ганга, мать рек, бледная, как молочная сыворотка.

А вдалеке, плохо различимый с такого расстояния, оперся на трезубец сам Шива-Разрушитель в грозной ипостаси шестирукого Самодержца — и веки его третьего глаза мучительно подергивались, а складки на переносице под нижним веком казались просто отечным мешком.

Из всей Троицы Шива явился один. Без свиты. И был не в духе, впрочем, как всегда.

Не потому ли океан стелился мутной скатертью, катал желваки-волны, мрачнел на горизонте могильным пепелищем? Может, и потому… Кто знает?

А кто знает, тот не скажет.

Индра в последний раз оглядел собравшихся, подмигнул своей супруге — Шачи-Помощница даже здесь кокетничала с каким-то киннаром из адских красавцев! — и воздел над головой громовую ваджру.

Но подать сигнал к началу ему помешали.

Даже не то чтобы помешали — а просто сам Громовержец замер как истукан с поднятой рукой и обалдело воззрился на океан.

К середине отведенного ристалища, затянутого льдом, как раз туда, куда секундой позже должен был грохнуться огненный перун, шел один из бойцов. Шел пешком, покинув свою колесницу, которую, ему часом раньше помогли вызвать из Второго мира вместе с молодым возничим. Гигант в белой накидке поверх пластинчатого доспеха сутулился и приволакивал ноги, отчего по меньшей мере у пяти Локапал из восьми возникло ощущение, что поединок может и не состояться. Герои ходят по-другому.

В двадцати шагах от недвижного Рамы гигант на миг замер и двинулся по кругу, обходя аскета слева направо. Уважение — это, конечно, правильно и почтенно, но Индре к тому времени надоело изображать из себя статую, и он слегка качнул ребристым кастетом, зажатым в кулаке. Тонкий, как игла, луч сорвался с одного из краев ваджры, ринулся вниз, на лету изломался по всей длине, растроился зазубренными остриями…