Гарики из Атлантиды. Пожилые записки - Игорь Губерман

Мы все оцепенело смотрим. Перед нами зримо раздвигаются границы реальности. Рони говорит, что после таких сеансов ощущает некоторую усталость. А еще он говорит, что когда людей много, то ему работается легче: кажется, что он заимствует энергию у зрителей.

Уже наслышавшись ранее о его способностях, я прошу его согнуть ключ, зажатый у меня в руке. Это впечатление я забуду не скоро: твердый латунный ключ в моем крепко сомкнутом кулаке вдруг шевельнулся, и, разжав кулак, я увидел, что он согнут.

У меня был загодя составлен перечень того, что я хотел увидеть, и Рони взял мои наручные часы. Положив их на ладонь, другой рукой он стал над ними делать вращательные движения, и часовая стрелка закрутилась по циферблату со скоростью секундной. Так же послушно закрутилась она и в другую сторону. И вопреки магнитным полюсам планеты с легкостью вращалась стрелка компаса (принесенного нами).

Рони взял, не глядя, денежную купюру (тоже нашу, то есть заведомо случайную), зажал ее между ладонями, на краткое мгновение ушел в себя — и назвал одну за другой все десять цифр ее номера.

Не стану я писать о том, чего не видел сам, рассказывали всякое и много. Мне и увиденного было достаточно с лихвой.

— Извини меня, Рони, за бесцеремонный вопрос, и не отвечай, если не хочешь, — спросил я перед уходом, — но скажи, пожалуйста, не мешает ли твоей жене твоя такая одаренность?

Он ответил мне очень серьезно.

— Кажется, нет. Даже наоборот: когда она меня посылает в магазин, то не беспокоится, если забыла что-нибудь записать в список покупок, я все равно ведь знаю, что она хотела, но забыла.

Точные слова сказал приятель мой, когда уже ушли мы:

— Знаешь, самое, пожалуй, поразительное тут не в нем, а в нас. Ведь мы же чудо видели, а чувствуем себя как ни в чем не бывало: видели и видели. Нет, удивительные мы животные — согласись.

И правда, не было почти ошеломления, и эта странность занимает меня до сих пор.

Сократ, который был самим собой

Однажды художник Миша Туровский задал мне удивительный вопрос:

— Если вправду есть загробная жизнь, то с кем бы ты сразу сбегал повидаться?

Я так обалдел от этой мысли, что машинально спросил: а ты? Мишка, оказывается, хотел бы сразу повидаться с Шубертом. Я удивился: был уверен, что ему есть о чем поговорить с былыми художниками, я забыл о его пожизненном увлечении музыкой. Но уже решил и для себя: я с наслаждением постоял бы среди теней, наверняка толпящихся вокруг Сократа. Я подойти бы не посмел, но посмотрел бы и послушал — интересно, кто теперь его собеседники. Я не знаю (из того, что знаю) исторических людей привлекательней, чем этот древний грек. И дело вовсе не в его «Диалогах», которые записывал по памяти Платон, — я некогда и не осилил их полностью, лишь огорченно полистал и посейчас уверен, что происходили эти разговоры по-иному. Речь идет о личности и о судьбе.

Мы ведь все искали себе героя когда-то. Помню, как уже классе в восьмом, здоровые обалдуи, ползали мы с приятелями по глубокому снегу, проверяя, сможем ли повторить подвиг летчика Маресьева — это мы только что посмотрели о нем кино. После были разные другие пламенные увлечения, потом пришел зеленый скепсис и прыщавый нигилизм, и вырос я, и стал вести самостоятельное существование, ориентируясь на ощупь (то есть лбом).

И тут наткнулся я на старую какую-то книжонку с биографиями греческих философов.

Сократ очень помог мне жить и помогает до сих пор. Я впервые прочитал о человеке, который ничего от жизни не хотел и ничего достигнуть не стремился. Я впервые в жизни прочитал в этой зачуханной популярной книжонке, что мир повсюду одинаков и всегда был одинаков, ибо неизменен человек. Я прочитал… Но лучше просто расскажу, что именно так врезалось в мое сознание…

В сущности, главу эту следовало назвать — «Воспоминание о Сократе», ибо тогда я под таким был впечатлением, что и сейчас пишу по памяти. А потому уместна будет тут великолепная цитата из Михаила Зощенко: «Конечно, ученые мужи, подобострастно читающие историю через пенсне, могут ужасно рассердиться».

Афины пятого века до нашей эры были городом шумным, богатым, многолюдным и многоликим, самоуверенным, кичливым, удачливым в войне и торговле. Послушно и ревностно трудились рабы, умелые ремесленники славились на всю Грецию, в управлении городом участвовало все свободное население. И каждый афинянин в отдельности (точно так же, как все вместе) был уверен, что знает Истину: она состоит в личном процветании, уважении к богам и активном участии в общественной жизни города-полиса (а те, кто уклонялись от нее, подозревались в умственной несостоятельности). Умение говорить и спорить — одно из самых почитаемых в суде, на рынке, в Народном собрании, поэтому софисты, бродячие учителя красноречия пользуются почетом и превосходно оплачиваются. В преподаваемом ими искусстве спора цель и триумф состоят не в выяснении истины, а исключительно в повержении противника. Для этого годятся камни любых доводов, и не зря знаменитый софист Протагор хвастается, что может одну и ту же мысль доказать и опровергнуть с равным блеском. Есть и ученые — все сплошь философы (наука еще носит чисто умозрительный характер). Они заняты спорами о природе, устройстве мироздания и взаимодействии стихий. Это часто люди весьма мужественные, ибо вот философа Анаксагора судили, приговорив к изгнанию, и было постановлено считать государственными преступниками тех, кто объясняет научным образом небесные явления.

И — особняком ото всех — Сократ. На площадях и рынке, у меняльных лавок и в домах, посреди улицы и на пирах, много лет и зим в одной и той же донельзя поношенной хламиде — он говорил, спрашивал, беседовал и любопытствовал. Не о природе, не о космосе, не о богах или стихиях — говорил и спрашивал Сократ об уме и добродетели, о душе, о добре и зле, о справедливости и счастье, о назначении и свойствах человека. Именно поэтому, по точным словам Цицерона, он свел философию с неба на землю.

Поймал себя на тайном сожалении, что не был Сократ евреем. По своим сегодняшним (слегка спортивным) пристрастиям, я счастлив был бы вдруг узнать, что был он соплеменником моим. Увы, он был великим древним греком. А древние еврейские мудрецы того же круга размышлений, что он, совсем иную проживали жизнь, а Сократа я полюбил за судьбу.

Он подходил к блестящему софисту, самоуверенно глаголившему в толпе заплативших за сеанс почитателей, к государственному мужу, упоенному почтительным вниманием сограждан, к успешливому деятелю, набитому здравым смыслом, — и негромко задавал вопросы. Скромные и очень вежливые, как раз на тему произносимого монолога. Получал уверенные и снисходительные ответы, просил позволения спросить еще. (Знаменитая ирония Сократа — это не тонкая насмешливость тона и содержания в нашем сегодняшнем понимании иронии, а почтительное симулирование скромности и даже самоуничижения, в отличие от высокопарной хвастливой самоуверенности — спеси.) Выслушав новые ответы, спрашивал опять. И через короткое время прямо на глазах толпы властитель ее дум беспомощно барахтался в противоречиях, им же самим только что нагороженных, растерянно пытаясь увязать свои собственные взаимно уничтожающиеся суждения. Сократ не издевался и не злорадствовал, он сам сожалел и сокрушался. Путая других, говорил он, я сам не разбираюсь тоже, нет у меня уверенного понимания, я путаюсь не в меньшей мере.

И единственное, на чем он твердо настаивал, — на обязательности непрерывного размышления. Ибо, говорил он, его личная мудрость состоит лишь в осознании своего полного непонимания всего на свете, откуда и готовность обсуждать любые проблемы. И если можно говорить, что есть у разума моральные качества, то их Сократ явил сполна: безоглядную пытливость, уникальную терпимость к несогласию и абсолютную непредвзятость подхода к любой теме. (Я это не сам придумал, а откуда-то списал, но, видит Бог, источника не помню.)

И никакой особой нравственной системы он тоже не провозгласил, кроме разве нехитрого (и ненового) утверждения, что «счастлив справедливый человек». У него, правда, было четкое представление об идеале человеческого поведения в этой жизни: рассудительность, независимость, справедливость и полное отсутствие боязни (о каком бы виде страха ни шла речь). Так как сам он свято следовал этому идеалу, то сама его жизнь является лучшей из нравственных систем — живым примером.

С неких пор, о ком бы я ни думал, перебирая значимые для меня знакомые имена, всплывают в памяти немедля те или иные подробности в судьбе так неслучайно полюбившегося мне древнего грека. И неважно мне, что был он великим философом, а важней гораздо, что во всех столетиях и всюду оказывается схожесть в судьбе тех, кто посреди своей эпохи решается во что бы то ни стало быть самим собой. И просто протекают эти судьбы сообразно времени, и потому мы так надменно заблуждаемся, почитая уникальным и непревзойденным именно свое столетие.