Гарики из Атлантиды. Пожилые записки - Игорь Губерман

Но глупо отвлекаться от Сократа. У меня из разных книжек предостаточно надергано историй.

Был отец его каменотес и ваятель, мать — повитуха. Достаток, очевидно, был средний — именно это сословие попадало в гоплиты (тяжеловооруженные пехотинцы), в каковом качестве и участвовал молодой Сократ в трех крупных сражениях. В первом же из них он настолько отличился бесстрашием и находчивостью, что заслужил награду, от которой отказался в пользу Алкивиада (да-да, того самого впоследствии знаменитого политика и стратега). Отказался по забавной причине: полагал, что награда гораздо более обрадует, поощрит и подстегнет нескрываемо честолюбивого приятеля, ему же самому она вполне до лампочки. Свое полное безразличие к успехам Сократ уже тогда осознавал, его совсем иное в жизни занимало, и уж в этом он себе не отказывал. Вот записанное впоследствии воспоминание современника о поведении Сократа на отдыхе в военном лагере: «Когда однажды рано утром его охватило раздумье, он стоял на месте и так как не мог осилить мысли, то, не уступая, продолжал стоять и размышлять. Наступил полдень… Настал вечер… Он продолжал стоять до утра и до восхода солнца».

Из такого рода мелких подробностей вырисовывается очень привлекательный образ. Стойкое мужество на поле боя (даже при поражении, когда вокруг добивают бегущих), полное пренебрежение к холоду и жаре, голоду и жажде, хвале и ругани, способность выпить больше других (ей-богу, не сам придумал), не теряя ясности ума, если течет интересная беседа, спокойная умеренность в разнообразных радостях плоти. И это без всякого ханжества, он никого не осуждает за чрезмерный в таком деле азарт. А его сдержанность — не пустая бесполая добродетель, могущая вызвать только жалость и раздражение, — нет, это победа воли и ума. Ибо однажды опытный физиономист Зопир отметил с удивлением на лице Сократа признаки чрезвычайной чувственности, и, обрывая возмущенные протесты учеников, Сократ с усмешкой подтвердил: «Зопир угадал верно, просто я осилил свои страсти». Полное самообладание, лучезарное спокойствие, ровное ко всем доброжелательство, мягкая ирония (и в нашем сегодняшнем понимании), постоянная готовность думать и обсуждать.

И тут, конечно, вскинется читатель, много лет отравлявшийся назидательной сопельно-слащавой литературой, и воскликнет справедливо и возмущенно, что уже в зубах навязли этакие светлые облики, такие фальшаки читал он вдоволь и по горло ими сыт.

Не торопись и не вскипай, печально многоопытный читатель. Ибо главное, коренное и диаметральное отличие сусальных выдуманных типов, столь тебе обрыдлых, от живого и прекрасного человека, жившего некогда не в самое светлое время (а светлого и не было никогда), состоит в подлинно присущей Сократу нравственной твердости немыслимого закала и чекана. Даже перед лицом самой трудной смерти — в мирное время, среди сограждан, единомышленников и друзей. А такого приписать не смели своим искусственным типам даже самые беспросветно лживые сочинители нашей лживой эпохи.

К примеру, было так. После одного из морских сражений афиняне не успели из-за бури, разметавшей корабли, похоронить своих погибших. Это было вопиющее нарушение религиозных традиций, и друзья и родственники павших потребовали осудить на смерть шестерых стратегов-военачальников, вернувшихся в город. В день суда Сократ (он был тогда ненадолго избран пританом — членом афинского Совета) был как раз председателем собрания. Он соглашался, что стратегов надо судить, но требовал неукоснительного соблюдения закона: судить поодиночке и вникая в обстоятельства, а не огульно сразу всех послать на казнь. А именно этого один за другим требовали ораторы и воющая вокруг толпа, подстрекаемая врагами стратегов и друзьями погибших. Атмосфера накалилась до предела, и страх перед расправой над ними уже вынудил пританов уступить. Дрогнули сорок девять человек — все, кроме Сократа. Благодаря его единственному голосу трезвости и бесстрашия суд отложили. Избранные назавтра новые пятьдесят человек (Сократа среди них уже не было) снова не выдержали угроз толпы. Стратегов казнили, не разбираясь в степени вины каждого, что было очевидной несправедливостью.

Самое жестокое похмелье — от опьянения коллективным единодушием. Оно пришло немедленно, и афиняне раскаялись, а чтоб забыть позор, покарали уступчивых пританов. О трезвом голосе недрогнувшего Сократа никто не говорил, но ощущение стыда — не лучшая почва для добрососедства, и афиняне еще припомнят Сократу этот случай его душевного превосходства.

Вскоре после того злополучного морского сражения афинское войско было наголову разбито спартанским, и в городе установилось правление тридцати тиранов (название, укоренившееся в Афинах и оставшееся в истории). Разумеется, сами эти тридцать человек себя тиранами не считали, и правление их официально именовалось «строем отцов», но в городе свирепствовал террор. Убивали самых активных защитников и устроителей свергнутой демократии, многие спасались бегством.

Сократ не принимал участия в подготовке восстания (которое назревало), он только в уличных беседах, к ужасу слушателей, невозмутимо сравнивал нынешних правителей с пастухом, уменьшающим свое стадо как бы количественно, но с таким отбором, чтоб куда существенней уменьшить качественно. (Когда я это читал впервые, тихий холодок прошел у меня по спине от ассоциации со сталинскими временами. Ощущение, что все на свете уже было, помогает, как это ни странно, жить и примиряться с климатом своего столетия.)

Нет, его тогда не покарали за возмутительные речи: его бывший слушатель, ученик и поклонник — некий Критий — был влиятельнейшим из тиранов. Более того, его стремились всячески приблизить, привлечь, использовать. Ведь как заманчиво: мудрец на службе!

Первое же поручение, будь оно исполнено, связало бы его с компанией олигархов наиболее прочными из пут: общностью в пролитии крови. Пятерым, в том числе Сократу, было оказано доверие: поручено им было доставить в Афины врага тиранов Леонта Саламинского. Участие Сократа было неслучайным, и философ понимал его глубокую значимость для своей последующей жизни. Неповиновение гарантировало верную и незамедлительную смерть.

А здесь ты ошибся в своей догадке, многоопытный современный читатель. Нет, я не стану вспоминать систему гнусных коллективных голосований, хотя Пахан про пользу круговой поруки на совместно пролитой крови знал и понимал досконально. Нет, я другое хочу вспомнить, потому что не только во все века, но и на всех уровнях общества похоже сплачивалось единство. Я это близко наблюдал в Загорской следственной тюрьме. Трое каких-то отпетых ребят избили до полусмерти — он уже и не стонал — мне не знакомого сокамерника, я только-только в эту камеру тогда попал и не понимал еще ничего. А после эти трое всех подряд, кто в камере сидел, стали заставлять поочередно подойти и пнуть ногой это распростертое тело. Чтоб коллективным было избиение, тогда и срока никому не добавят, как мне тихо объяснил сосед. Я вовсе был зеленым новичком, я первую тогда неделю сидел. И хоть вскипело все во мне, но я не поручусь, что отказался бы, мне повезло, что подоспели надзиратели.

И пятеро отправились в дорогу. Их даже мысленно никто не осуждал. Что они могли поделать против всесильных олигархов и огромной своры преданных подручных? Не они, так другие сделали бы это, глупо отдавать зазря свои цветущие жизни.

И пятеро послушно вышли в путь. Но только четверо отправились за жертвой, а Сократ спокойно и как бы естественно свернул с дороги и пошел домой. Знал отлично, что его за это ждет, но улыбнулось счастье: тирания пала. К тому времени уже почти никто, пожалуй, не помнил о военных доблестях Сократа, ибо сам он не заботился об этом. А вот гордое и независимое поведение последнего времени было замечено вполне, и философ мог теперь стремительно выдвинуться на волне восстановления демократии, ибо сограждане помнили, как он только что рисковал жизнью, будто и не ценя ее вовсе.

Но оказалось, что он очень любит жизнь и хочет приносить Афинам пользу, а поэтому — именно поэтому — категорически отказывается от общественных постов и назначений. Полагая, что разумней и порядочней оставаться частным человеком, не завися от кипения страстей на политическом ристалище. Ибо именно в этом качестве ему удобней обличать бесчестие, несправедливость и корысть — не зря уже на самом исходе жизни он сравнит себя с оводом.

И вообще он удивлялся, часто вслух об этом говоря, с какой легкостью афиняне берутся за бразды правления государством. Более того, даже стремятся ухватить эти бразды, наивно полагая, что их желания, энергии и незамысловатого житейского опыта (плюс умение приносить жертвы богам) достаточно, чтобы влиять на человеческие судьбы. Хотя во всех других областях существования предпочитают знатоков своего дела. Сократ беседовал с одним из видных политиков, ожидая набраться мудрости. И не замедлил обнародовать свое полное разочарование: «Этого-то человека я мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего хорошего и дельного не знаем, но он, не зная, воображает, будто что-то знает, а я если не знаю, то и не воображаю».