Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Давай малых и себя, я вас расцелую, обниму и благословлю.

Письма с 13 октября 1915 г. по 26 января 1916 г. в бытность командующим, а затем командиром бригады 34-й пехотной дивизии (134-й Феодосийский и 135-й Керчь-Еникальский пехотные полки) VII корпуса 8-й армии

Дорогая моя Женюра!

Третий день нахожусь в дивизии. Полка принимать не буду, а назначен временным] командующим бригадой, и завтра иду на участок двух полков, которыми и буду дирижировать. Вновь гремят орудия, и в ушах возникают старые картины. Много набрался новых впечатлений, но писать о них не буду… надо передумать и пережить. О своем заместителе слышал немало и… или я совсем глуп, или я слишком умен и смотрю впереди своего века; вот все, что могу сказать по этому поводу.

Самое печальное, что меня встретило, это тяжелое ранение 8 октября Дим[итрия] Львов[ича] Чунихина, который сейчас висит на волоске и борется со смертью, а она уже витает над ним и ждет своей жертвы. Я был у него вчера и сегодня утром. Ранен он в живот. Доктор говорит, что шансов почти нет, а сестра милосердия – что их нет. В восторге от его терпения, выдержки и серьезности. Говорит только о шансах к жизни, на все остальное не реагирует. Меня узнал, но в лице ни радости, ни оживления. Когда я сказал, что получил от него два письма, он тихо заметил, что написал мне три. Жаль мне его несказанно! Завтра заеду опять. Кроме Дим[итрия] Львов[ича] ранены Островский и Ивашина… оба они ранены легко, но из полка ушли.

Я уже тебе писал, что мое генеральство в Петроград придет не ранее 16 октября, и когда оно состоится, то всякое место в Петрограде будет для меня выгодно. Писем от тебя еще нет, что, впрочем, и не мудрено. Возможно, что Н[иколай] Петр[ович] Кондаков выедет в командировку в Петроград, о чем можешь намекнуть Варваре Ильиничне.

Прочитал Кнута Гамсуна «Виктория» и «Пан» (записки поручика Глана); купи желтенькое издание и прочитай. Это очень хорошие вещи, особенно последняя, я ее даже в нек[оторых] местах перечитал. В нем же я встретил и легенду о девушке в замке. Сегодня поздно вечером возвращался в экипаже к себе и мечтал о тебе… неделя, как я тебя видел, обнимал и целовал… как она пролетела; как будто вчера ты вылезала вперед, чтобы послать мне прощальный привет… и действительно, ты молодец, моя сизая голубка, ни одной слезинки, я боялся, что ты потечешь рекою. Мы с Нат[альей] Ник[олаевной] [Кивекэс] выехали вместе, провожали ее мать, Муля и др., и ничего мы не видели.

Давай губки и глазки и малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Дорогая моя Женюрка!

Получил от тебя два письма – от 7 и 8 октябрей, и цепь общей жизни этим вновь восстановлена. Немного не понял, как вы потеряли Аню. Не поручишь ли ты Маслову обучать Мишу поварскому искусству? Если я буду переведен в Петроград, то мне нельзя будет надолго удержать ни Осипа, ни Маслова, останемся мы с нашим Фигаро («Фигаро – там, Фигаро – здесь») Таней одни – одинешеньки. Если Миша обучится делу, то вот нам и повар.

Сижу в халупе, возле меня Осип и Трофим. Опять старые картины: окопы, стрельба, движения то с поднятой головой, то с опущенной, то чуть не на брюхе. При такой затянутой войне все это обрисовывается очень монотонным и скучным. Вся разница теперь в том, что вместо одного у меня теперь два полка. Я думал, что месячное отсутствие вне сферы огня сделает мои нервы более впечатлительными, но этого не оказалось. 14 месяцев огневой жизни, очевидно, сильно закалили психику и нервы, и все остается таким, как было раньше. Вчера и позавчера провел целые дни в окопах, рассуждая и обдумывая с командирами полков и ниже текущие боевые нужды. О своем полке слышу немало интересного (он от меня далеко). Все начинает разбредаться: раненые офицеры (Остров[ский], Ивашина) не хотят возвращаться назад, Писанский (мой первый номер) вернулся, но, узнав, что я не буду командовать, тотчас же подал рапорт (пользуясь правом раненого 4 раза) и теперь уже уехал; Чунихин борется со смертью, и, если уцелеет, то уже не вернется. Даже раненые там (Мальчевский, Ананьев), узнав, что я скоро уйду, не хотят возвращаться в полк. Как ни приятно моему самолюбию слышать все это, но все же постепенное и неумолимое разрушение полкового гнезда отзывается тяжкой болью в моем сердце.

Вчера видел Митю, возвращаясь с позиции. Он украдкой (под каким-то предлогом) бежал ко мне, но рассказать мне многое при чужих людях не решился. Но довольно его фразы, чтобы понять его настроение. «Болтаюсь целый день по брустверу, – говорит он, – и жду, когда добрый мадьяр освободит меня от злого мадьяра». Проба, конечно, рискованная… но Митя надеется на легкое ранение, а оно, как третье по счету, даст ему уход из полка. Конечно, может быть, Митя и бахвалится. Во всяком случае, настроение у всех скорбное… их, правда, и осталось-то мало. У Чунихина не мог быть вчера и сегодня, но каждый раз посылаю нарочного, чтобы справиться о здоровье Дим[итрия] Львовича. У него мать, а он у нее один. Дня три тому назад она прислала ему несколько бутылок хорошего вина, которое, увы, он пить не может и не смеет.

Приходит мне в голову, как я вдруг невзначай стал Отелло’й, и меня душит смех. Давай, милая Дездемоночка, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас расцелую, обниму и благословлю.

Целуй папу, маму и Лелю.

Сейчас получил известие, что Чунихин умер. Может быть, и неправда, но мне страшно больно.

Дорогая моя женушка!

Сегодня целый день оставался в своей халупе и читал (Михаэллиса «Вечный сон» на тему о 12-м годе и Марка Твена). Вчера был на позиции одного из полков и в оба пути был у моста очень оригинально обстрелян артиллерией (по два выстрела каждый раз). В передний путь снаряды от меня легли далеко и лишь трубка долетела почти до ног коня, но в обратный путь один снаряд разорвался высоко над нами, осыпав нас шрапнельными пулями, а второй в 100 шагах впереди на дороге… разрыв не выше 4–5 сажен, т. е. самый убийственный. И не приди мне в голову мысль поехать стороной, мы прямо бы и угодили под него. Кара-Георгий и сапер, строившие мост, так и советовали ехать, а меня что-то толкнуло поехать иначе… И удивительно, больше по этому месту и не было выстрелов, как будто они подкарауливали мой проезд.

Теперь около меня трое слуг: Трофим, Осип и Кара-Георгий… последний с Орлом и Соколом. Устроили они меня прилично, а кормлюсь я при одном из полков. Ужок становится очень красив и сильно растет, но шаловлив без конца: грызет беспрестанно свою мать, а также Героя (лошадь Осипа). Прыгун будет исключительный, берет, напр[имер], целый забор в 1,5–2 аршина высоты. Передирий берет на плечи его передние ноги, и Ужок следует за ним на задних, сколько влезет, и, по-видимому, очень любит это упражнение. Вагон с бомбометами пришел, и я сказал, чтобы тебе были высланы 1162 руб., которые ты выплатила. Я немного нервничал, боясь, что бомбометы где-нибудь в пути пропадут. И нашел их все тот же твой любимец Нестеренко, где-то в Москве; объездил чуть ли не всю Россию.