Другое. Сборник - Антон Юртовой

поэтическая лирика, тоска по воле, интерпретированная то в сказки, то в бунты. Позже фольклорные традиции дали мощный толчок при становлении новой художественной словесности, изобразительных и иных искусств. О потерях же никто не говорил, хотя они были. Наше устное народное творчество не знало таких жанров, как гимн и ода. Ещё задолго до новой эры у хеттов, китайцев и индусов они составляли приличные антологии, где в немалой степени присутствовала высокая чувственность – мать настоящей поэзии. Тексты гимнов и од исполнялись тогда в песенном наряде, в этническом окрасе мелодий.

Словно желая заиметь недостающее, наши поэты вслед за Ломоносовым пробовали показать себя в таком творчестве. Вышла одна пародия. В подавляющем большинстве тогдашних од выплеснулось позорящее авторов прогибание спины перед царским троном. Ещё хуже получилось в нашей, теперешней эпохе, когда стали сочинять гимны. В их текстах нет содержания, оставлена лишь поэтическая форма, и они обречены быть лишь символической, отвлечённой штриховкой агрессивной государственной показухи.

Из жадности правящее сословие постоянно донимало простых людей новыми поборами. На пике этого процесса, при царе Петре III был издан указ о вольности дворянской. После чего эксплуатация народа приобрела поистине безоглядный и до крайности злобный характер. Даже сами дворяне ужаснулись. В пределах этого замешательства погасли просветительские намерения Новикова, вызрел протестный талант Радищева. Хотя в целом дворянскому сословию вольность, конечно, нравилась. С ней, как законом, ему удалось прожить целый век, до февраля 1861 года.

В том историческом отрезке произошло восстание Пугачёва, было спровоцировано военное столкновение с Бонапартом, оказались на слуху сатанинские издевательства над крепостными помещицы Салтыковой, вспыхивали бунты на Сенатской площади и в глубинах центральных губерний, потоплена в крови мятежная Польша, умножилась сеть городов, появилась литература высокой пробы. Не раз век вольности называли золотым, особенно по отношению к периоду царствования Екатерины II.

Пусть эта восторженная оценка, навеянная пестротой событий, не собьёт с толку нынешнего современника!

Не говоря уже о подневольных, глубокой печалью и страданием, а порою и мукой отзывался миражный расцвет империи в сердцах честных людей из дворян. Стыд и тупое бессилие сопровождало их на каждом шагу ввиду их принадлежности к «лучшему» общественному классу. Многие не знали, даже не могли догадываться, что конкретно задевало их, усиливая душевную и чувственную опустошённость и боль.

Осознавал ли всю подоплёку, скажем, Пушкин, сначала вслед за Радищевым устремлявшийся к вольности для угнетённых, а позже круто поменявший своё отношение к этому честнейшему и бескорыстному подвижнику?

Пушкина мы выставили на постаменты, канонизировали в школьных программах. Никто не берётся глубоко вникнуть в те многочисленные места в его творениях, которые перенасыщены текущей беллетристикой и в эстетическом значении уже давно потускнели, не вызывая живого интереса у новых поколений читателей. Музейные работники, искусствоведы и экскурсоводы обогатили наши знания о личности поэта; но они запретили себе и нам смотреть на великого нашего любимца без пафоса и уже почти не видят в нём представителя его дикого времени.

Он был вольнолюб и крепостник – эта особенность никаким образом не отмечается в серьёзных исследованиях. Двойственное в поэте делают неразличимым. Почему о своём слуге Никите, находившемся рядом, сопровождавшем его всюду на протяжении многих лет, он проговорил так скупо и отстранённо – всего в считанных строчках? Будто лишь по великой случайности тот попадался ему на глаза, представляя собой не человека, а неодушевлённую вещь, наподобие телеги или хомута на лошадиной шее. Да, Никита – не Панса, не оруженосец отдалённых времён, о котором заботился и с которым постоянно беседовал и совещался дон Кихот. Нельзя от сочинителя ждать обязательных описаний того, что могло бы стать интересным или поучительным в суждениях, привычках, характере, поступках слуги.

Но не в том ли здесь суть, что автор использовал вольность как только мету для возвышенной поэзии, предпочитая находиться в господствующем сословии, что обязывало его и писать исключительно о нём и его субъектах?

Это было удобно делать и приносило эффект: ведь учреждённой вольностью сытое сословие дворянства по-своему окрашивалось в благородные цвета и оттенки; внутри него вольность открывала огромные пространства для распрямления и возвышения духа в каждом, кто попадал в избранный круг.

Только в том случае, когда взгляд опускался вниз, к подневольным, могли возникать не идеальные, а практичные, житейские, социальные соображения. Но их так не хватало! В зрелом возрасте Пушкин боялся бунтов, из-за чего опасался выезжать в центральные губернии, и, естественно, это был страх крепостника. Его слуга хотя и мог рассчитывать на доброе к себе расположение со стороны просвещённого барина, однако оставался абсолютно смятым как личность и не удостоенным никакого господского внимания и интереса. Такое отстранение имело характер всеобщий. До сих пор, когда рассматривали события века дворянской вольности, этого изъяна в нём не замечали.

Совокупный портрет нашего тогдашнего дворянина окутан аурой чистого альтруизма и верности царю и отечеству. А откуда эта «подсветка» взялась, никто не задумывался. И в большинстве задумываться не хотели, что по-своему, может, и – верно. Нельзя было найти столько возвышенного и тонкого в натурах, лишённых воли. Они – только у господ. А то, что миллионы людей принуждались находиться у них в рабском услужении, вроде как мелочь, пустяк. Рассказывают, например, что-нибудь о Гоголе, и нет-нет да тоже упомянут его слугу – Семёна, ещё совсем молодого человека. Не для того, чтобы подчеркнуть, что этот парень исполнял обязанности простого «бессрочного» лакея, а – так, «для информации». Дескать, вот как полно мы знаем автора «Мёртвых душ». Между тем сам автор о таких, как его слуга, также предпочитал не распространяться.

Талантливым писателем создано немало образов людей из народа, но почти все они размещены по поверхности жизни. Их психология и страдания оставались нераскрытыми.

В своей знаменитой «Шинели», представив на всеобщее обозрение Акакия Акакиевича Башмачкина, Гоголь решал задачу, собственно говоря, в пределах ущербной традиции. Титулярному советнику, мелкому переписчику бумаг, которого всячески унижали его сослуживцы и у которого ночью на заснеженном пустыре грабители отобрали его новую, пошитую взамен изношенной, зимнюю шинель, можно, конечно, посочувствовать как человеку, падавшему при неблагоприятных для него обстоятельствах. Но ведь он не был подневольным, слугой – в настоящем значении этого слова.

При жалованье в четыреста рублей за год и подоспевшем к случаю предпраздничном поощрении от начальства в шестьдесят рублей пошивка шинели у портного Петровича обошлась Башмачкину в двенадцать рублей. Если прибавить сюда вполне посильную для него оплату материала да ещё несколько гривенников склонному к выпивке портному – за его согласие взять за работу сумму значительно меньше «обычной», то обновка вряд ли