Собрание сочинений. Том 1 - Петр Павленко

— Ваш неоплатный должник. Буду в Москве, бидон духов вам куплю.

— Знаю я мужские посулы, — горько, со значением, произнесла Олимпиада, щуря на гостя озабоченно шальные глаза. — С мужчины попробуй чего получить…

Молодежь подходила к столу, наливала чай, сообщала о новостях.

— Чего понаходили? — кричал Зуев, легко поворачиваясь во все стороны на своем одноногом кресле. — Нефть есть, уголь есть?

— Все нашли, — говорил Барсов, — всего доотказу. Одного важнейшего элемента нету — человека! Дайте мне пятьдесят тысяч душ — всех возьму.

— Пятьдесят тысяч… — качал головой Зуев, поглядывая на Лузу. — Где их возьмешь?

Старик Зуев все принимал близко к сердцу и страдал вместе с молодежью, если что-нибудь не удавалось.

— Э, да тут надо хитро подходить, — говорил он, чмокая языком и придумывая решительный метод. — В первую очередь нужны, значит, тебе бабы. Баба на землю сядет, десятерых мужиков за собой поведет. Верно? Семьи надо укоренять, понял?..

К ночи налетел с севера холодный ветер.

— Прощай, тайга, до весны! — кричала во дворе молодежь. — Прощай до весны, море!

— Спектакль, последний таежный спектакль! — неслось из сада, и девушки толпой валили в сарай, где уже прибивали занавес из простыней и при свечах играли на гитарах.

Молодая бравая скрипачка из бригады Мосфина, в пестром джемпере и пушистой шапочке, настраивает скрипку, одним глазом поглядывая на усатого нефтяника, достающего из ее чемодана, из-под вороха трусов, баночек, чулок, истрепанные нотные тетради.

А старик Зуев и Луза все сидят за столом, все пьют чай, все расспрашивают молодежь о новостях тайги и моря; и им весело и немножко беспокойно, как в молодости.

Только они стали подниматься из-за стола, звякнула калитка, и маленькими шажками, подпрыгивая, вбежал Шотман.

За ним плелась измученная женщина с ребенком. Шотманская группа была самая знаменитая из всех. Его люди жили в тайге семьями, в тайге рожали детей и таскали их с собой с места на место, как цыгане.

— Скоро вынужден буду школу семилетку открыть при отряде, — еще в середине лета смеялся Шотман, — потом рабфак, потом вуз, а потом стану передавать должности по наследству, от отца к сыну. У меня кадры растут без отрыва от производства и семьи.

Года три тому назад на Колыме укрепилось за ним прозвище «Что такое».

— «Что такое» приехал?

— Приехал.

Люди, бывшие с Шотманом в таежных походах, рассказывали, что разговорами он может «замотать в доску» и матерого медведя.

Расспрашивать — действительно любимое занятие Шотмана. Для него нет скучных дел и скучных людей. Отвязаться от него можно, лишь вывернув себя наизнанку. Другого выхода нет.

Вот он идет вприпрыжку, невысокий, худощавый, с черно-седыми, вьющимися на висках волосами и черной бородкой, напоминающей птичий хвостик. Он похож на музыканта или скорее всего на дирижера, потому что руки его всегда распростерты, он ими подбодряет или успокаивает рассказчика, а говоря сам — что-то, в дополнение слов, изображает. Если бы у него не было рук, он потерял бы половину своего красноречия.

— Слушай, Соломон, ты мне этак усы выдернешь, — говорил ему в таких случаях Михаил Семенович. — И что это ты вертишь своими руками? Что тебе, некуда их девать? Положи их в карманы, пожалуйста.

Но в карманы нельзя сунуть рук. Карманы полны еще с прошлого года. Там ключи, лупа, отвертки, нитки и множество кусочков руд и минералов — «для памяти».

— Что такое? В чем дело? — обыкновенно отвечал Михаилу Семеновичу Шотман. — Я показываю тебе, чтобы ты понял, а не просто верчу руками.

— Ну, крути-верти, рассказывай! — и Михаил Семенович с нарочитым испугом прикрывал рукой усы.

— Зуев! — закричал Шотман, вбегая во двор. — Принимай героиню. Комнату ей и тишину. Она родит двойню. Решено. Не о чем разговаривать. Кто у тебя в бане? Занята? Выбросить штыковой атакой. За мной!

За ним понеслись пятеро полуголых красноармейцев. Это были знаменитые экскурсанты. Они прошли пешком три тысячи километров, утопили в таежной реке все свои вещи и были найдены Шотманом накануне смерти в одних трусах.

Из бани донесся дикий вопль и грянуло «ура».

— Ну, значит — осень, — сказала Олимпиада. — Раз Соломон Оскарович вышел из тайги, значит всему конец. Значит, и гостей больше нечего ждать.

Рыбоведы Звягина и геологи Барсова капитулировали перед Шотманом, шел спор о почетных условиях сдачи. Побежденные требовали за героическую защиту оставить им предбанник и получили его вместе с толпой одиночек нефтяников и растениеведов.

— Уплотниться до крайности, — распорядился Шотман, но в его приказе не было никакой нужды.

— Из Кэрби? — спрашивал один другого.

— Из Чумигана. На юг.

— На юг?

— Ложимся вместе.

— У кого проблема кормов? Прошу к моей свечке.

— Ленинградцы — сюда! Газеты двухнедельного засола.

Вдруг в шум этих криков ворвался пронзительный свист. Человек встал на ящик, подняв вверх руку.

— Не видал ли кто из вас Женю Тарасенкову? — громко спросил он.

— Женю Тарасенкову? Как же! Еще бы! — раздались голоса.

— Так нету у нас Жени Тарасенковой, — печально провозгласил человек. — Все выяснено. На прошлой декаде приземлился у их села летчик Френкель, осоавиахимовец. Через день, как он вылетел, исчезла и Женя. — Человек на ящике погрозил рукой в воздух. — Плохо тебе будет, Френкель! — мрачно сказал он. — Кто увидит этого Френкеля, так и скажите ему: плохо тебе будет, Френкель!

Олимпиада собрала девушек из всех экспедиций и устроила их в бане за печкой. При свете пятилинейной лампы все осмотрели друг друга, знакомясь.

Ольга никого из женщин не знала и, лежа на полатях за печкой, сонно прислушивалась к разговорам на мужской половине. В бане было тепло; Ольга скинула платье и голышом завернулась в пыльное и колючее от набившихся соломинок одеяло.

Девушки отгородились от мужчин старой дырявой ширмой.

Мужчины пили водку с вареньем и при свете электрических фонарей у своих одеял читали газеты, сразу за три месяца.

Шотман разговаривал с Вержбицким и Звягиным о геологии.

— Для нас, геологов, нехватает наличного человечества. Мы работаем на историю. Я один нашел золота лет на сто вперед. Мне надо полмиллиона человек, чтобы его разработать. Где их взять? Я открываю, исследую и записываю, а добывать некому.

Звягин, завидуя перспективам золота и стыдясь за свои непрактичные водоросли, возражал.

— Бред! Ерунда! — кричал в ответ Шотман. — Что такое! Ваши подводные огороды великая, батенька, вещь. Корм. Еда. Сотни тысяч тонн корма. Вы еще при жизни увидите торжество ваших водорослей… Это же прелесть — увидеть при жизни! Станете добывать из них иод и какие-нибудь важнецкие витамины, агар-агар и альгин, научитесь прессовать кирпичи из водорослевых отбросов или пережигать их на удобрение. Или, может быть, топливо из них нам дадите, или, наконец, научите нас есть морскую капусту вместо привозных помидоров?

Шотман, молчавший полгода, говорил, не слушая возражений и реплик. Тут все было — молодость, и упущенные романы, и кое-что из теории, и холостяцкая бродячая жизнь.

— Мы холостяки по профессии, — говорил он. — Да, да, чорт его… мы бродяги. Мы не успеваем жить настоящим. Настоящее — что такое? Как только закончится настоящее, оно расползается, как амеба, на прошлое и будущее. Стоит вырасти настоящему, как его уже нет. Вместе с ним часть тебя разделилась надвое, отпочковалась туда и сюда… Часть меня хранится в папках, для меня найденное золото есть прошлое, а с другой стороны — оно будущее чистой воды… Двенадцать лет назад я нашел золото на Верхней Оби. Оно лежит в папках. О нем вспомнят лет через тридцать, как о забытом романе. Я нашел золото у Чумигана. В Чумигане заговорят о нем лет через сорок. Я открыл золото в Кэрби. В Кэрби меня помянут добрым словом лет через семьдесят. Я помру, а меня все еще будут находить десятилетиями. Не горсть пыли останется от меня, а хорошая горсть золота, честное слово! Будете раскапывать меня и сорок и пятьдесят лет спустя и говорить: это — Шотман, это — тоже он, подлец. Шотманское золото!.. Я еще найду себе дела лет на полтораста. Найду все золото, запишу на себя — и помру. Разрабатывайте, будьте любезны!

Наступила золотая пора геологии. Да, да!.. Страна обращается к нам — дайте золото, глину, гранит, нефть, руды… А четыре года назад в Среднеазиатском геолкоме был всего-навсего один микроскоп, а всесоюзный геологический съезд в Ташкенте начался с доклада о возрасте земли. Оказывается, ей не полтора миллиарда лет, как до сих пор считали, а всего триста миллионов. Подумайте, какое открытие! А в это время геология Дальнего Востока изучена лишь на два процента! На землю, на землю, геологи! В тайгу, в тундру, в горы!.. Мы — разведчики неоткрытых сокровищ! Охотники за неизвестным!..