Новый Мир ( № 8 2013) - Новый Мир Новый Мир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
o:p /o:p
О Господи, как совершенны o:p/
Дела твои, — думал больной o:p/
<…> o:p/
Кончаясь в больничной постели, o:p/
Я чувствую рук твоих жар. o:p/
Ты держишь меня, как изделье, o:p/
И прячешь, как перстень, в футляр. o:p/
o:p /o:p
Стилистика разная, но суть обращения к Всевышнему — одна, поводом к нему у Пастернака является болезнь, а у Ерёменко — запой как состояние на границе жизни и смерти. Зримый образ членистоногой руки стогокопнителя принадлежит гнезду традиционных образов косьбы и жатвы, сопровождавших во все века тему смерти в мифологии, фольклоре, литературе, изобразительном искусстве. Ерёменко индивидуален в своей технической метафизике, образы его причудливы, вызывающе парадоксальны, нарочито антипоэтичны и при этом связаны с традицией. o:p/
С техницизмами граничит и смешивается в словаре Ерёменко еще один пласт — простые и памятные всем слова из школьных учебников, заставляющие задуматься о силе школьного импринтинга в его художественном сознании. «Теорема», «числитель», «правила спряженья», «таблица умноженья», «процесс сокращенья дробей» — такого у Ерёменко много, слова эти общепонятны, и, видимо, с этим связана их роль в стихах. Это тоже «материал» для метафор и сравнений, создающий поле общего опыта и объединяющего простого знания в структуре нового и сложного знания, какое несет в себе поэтический текст. Школьные понятия годятся для того, чтобы назвать не называя, но апеллируя к общей памяти. «Если высветишь ты близлежащий участок пути, / Я тебя назову существительным женского рода…» Что это за существительное? Гадать не нужно — все понятно и запоминается навсегда («Я смотрю на тебя из настолько глубоких могил…»). Простые «школьные» метафоры сокращения дробей или склонения имен встраиваются в сложные образные ряды — так создается особый объемный перифрастический язык, ведущий вглубь, от простого к сложному в стихах на интимные темы, где прямое высказывание для Ерёменко невозможно («Благословенно воскресение…», «Процесс сокращенья дробей…»). В других случаях школьными поэтическими формулами отмечена норма или матрица, мимо которой идет жизнь («Сопряжение окружностей»), или штамп сознания — там, где Ерёменко играет штампами или их пародирует («менделиц таблеева закон»). o:p/
Достоверный разговор о поэзии должен опираться на анализ языка поэта — так считает сам Ерёменко: «Анализировать возможно образную систему, язык; поэзия в первую очередь — явление языковое, а уж потом мировоззренческое. Но валят все в одну кучу. Язык как таковой вообще никого не интересует» <![if !supportFootnotes]>[31]<![endif]> . «Язык как таковой» не существует — Ерёменко прекрасно это знает. Он бунтует против лобового «мировоззренческого» анализа, и в этом надо с ним согласиться. Но анализ его языка, только начатый, дает возможность, потянув за нить, размотать и весь клубок, приблизиться к сути. Да, поэт — инструмент языка, и только поэтому он — «инструмент этики», если воспользоваться формулой Марии Степановой: «Поэт ведь — инструмент этики, ее подопытное животное, ее полигон для антропологических экспериментов. А иначе… достаточно выйти в поле чистой эстетики, чтобы увидеть, что оно давно превратилось в заштатный стадион с танцующим партером» <![if !supportFootnotes]>[32]<![endif]> . Поэт, добывая словом новое знание о человеке и мире, выполняет работу и за нас, и «антропологический эксперимент», о котором говорит Мария Степанова, имеет всеобщее значение. И если так подумать о Ерёменко, то станет очевидно, что в его поэзии нам предъявлен прежде всего эксперимент свободы — тот самый рискованный эксперимент, который лежит у начала человеческой истории. o:p/
В иерархии ценностей Ерёменко свобода занимает неоспоримо верхнюю позицию, она коренится в природе личности и по существу приравнивается к самой жизни: o:p/
o:p /o:p
Погружай нас в огонь или воду, o:p/
деформируя плоскость листа, — o:p/
мы своей не изменим природы o:p/
и такого строения рта. o:p/
o:p /o:p
Разбери и свинти наугад, o:p/
вынимая деталь из детали, — o:p/
мы останемся как и стояли, o:p/
отклонившись немного назад. o:p/
o:p /o:p
Даже если на десять кусков o:p/
это тело разрезать сумеют, o:p/
я уверен, что тоже сумею o:p/
длинно выплюнуть черную кровь o:p/
и срастись, как срастаются змеи, o:p/
изогнувшись в дугу. o:p/
И тогда o:p/
снова выгнуться телом холодным: o:p/
мы свободны, o:p/
свободны, o:p/
свободны. o:p/
И свободными будем всегда. o:p/
o:p /o:p
Сохранить себя — значит остаться свободными, пройдя через круги испытаний, через цепь «антропологических экспериментов», из которых жизнь и состоит, — примерно так можно подытожить этот поэтический манифест, его финальный «выпрямительный вдох». В первой строфе встречаются Николай Островский (ср. в другом стихотворении — «Так сказал санитару Островский…») и Мандельштам — метафора закалки стали («деформируя плоскость листа») стыкуется с отсылкой к стихам ссыльного Мандельштама: «...не изменим… строения рта» — «губ шевелящихся отнять вы не могли» («Лишив меня морей, разбега и разлета…»). «Строение рта» означает здесь то же, что лейтмотив «шевелящихся губ» у Мандельштама, — прирожденную и неотчуждаемую свободу слова, свободу творчества, которую тщетно пытаются отобрать у поэта. Развернутые дальше из технической метафоры мотивы физического насилия, крови, разрезанной плоти нередко звучат у Ерёменко («разрезанная вена», «кость в переломе открытом», «три четверти мои, разорванные в клочья», «разорванная плоть»), и если по Бродскому «человек есть испытатель боли», то по Ерёменко он испытатель свободы и боли. О «философском образе мира тотального насилия», о «безличном тотальном насилии» у Ерёменко верные слова сказал М. Липовецкий <![if !supportFootnotes]>[33]<![endif]> , но не менее важно расслышать эту тему в другом, личном регистре: o:p/
o:p /o:p
Давай простим друг друга для начала o:p/
развяжем этот узел немудреный o:p/
и свяжем новый, на другой манер. o:p/
o:p /o:p
Но так, чтобы друг друга не задеть, o:p/
не потревожить руку или ногу. o:p/
Не перерезать глотку, наконец. o:p/
o:p /o:p
Чтоб каждый, кто летает и летит, o:p/
по воздуху вот этому летая, o:p/
летел бы дальше, сколько ему влезет. o:p/
o:p /o:p
На одном полюсе убивающее насилие («перерезать глотку»), на другом — право каждого на свободу, выраженное в самом поэтическом языке, в «неправильном слове», означающем полет и повторенном четырежды в разных формах с продолжением в звуках соседних слов («дальше», «сколько» «влезет»), что само по себе иконически создает ощущение вольного разнообразного всеобщего полета как образа самой жизни. o:p/
Рассуждая о современной поэзии, Владислав Кулаков очень точно напомнил, что «в искусстве в конечном счете всегда главное не „что” и „как”, а „кто”» <![if !supportFootnotes]>[34]<![endif]> ; при этом он опирался на мысли Иннокентия Анненского о лирическом я (в статье «Бальмонт-лирик»): «Это интуитивно восстановляемое нами я будет не столько внешним, так сказать, биографическим я писателя, сколько его истинным неразложимым я , которое, в сущности, одно мы и можем, как адекватное нашему, переживать в поэзии» <![if !supportFootnotes]>[35]<![endif]> . Добавлю: именно «неразложимое я », воспринимаемое сквозь поэтический текст, несет в себе критерий подлинности — критерий не верифицируемый, ощущаемый интуитивно и при этом несомненный для читателя. Не обладающая качеством подлинности, выдуманная поэзия может вызвать и вызывает отклик, а порой и ажиотаж, лишь в такой же надуманной критике, говорящей языком разного рода обобщений, зачастую ложных или просто не имеющих смысла. o:p/
В поэзии Ерёменко лирическое я выражено сильно, отчетливо, и никакого зазора между биографическим и глубинным я (какой усматривал Анненский у Бальмонта) в его поэзии нет. Лирический герой Ерёменко целен и всегда равен себе, при всех метаморфозах. Если он пишет: «В последний раз меня забрали на Тишинке», то можно не сомневаться, что в реальности так оно и было (забрали в милицию за то, что он подозрительным образом разглядывал надписи на плитах вокруг памятника российско-грузинской дружбе), но подлинность не в этом, а в интонации последующих строф: o:p/
o:p /o:p
Не-е-ет, весь я не умру. Той августовской ночью o:p/
и мог бы умереть, но только — вот напасть! — o:p/
три четверти мои, разорванные в клочья, o:p/
живут, хоть умерла оставшаяся часть <![if !supportFootnotes]>[36]<![endif]> . o:p/
o:p /o:p
И долго буду тем любезен я народу, o:p/
что этот полутанк с системой полужал o:p/
