Закон души - Николай Воронов

На утиной перевальце машина вплывает в Ключевку.

Бреду по красным камням. Ниже переката река переходит в плес. Ярко, словно на исподе листьев облит охрой, полыхает белокопытник, покачиваемый струями. Его желтизна празднично отражается в никеле прибрежных вод.

Я счастлив.

И вдруг меня словно прожигает мысль: век моей душе тянуться к этим местам отовсюду.

Я отказался от намерения предложить пятьдесят рублей Жене в долг. Может не взять. А если и возьмет, то с отдачей, и по этой причине ее семью не меньше двух месяцев будет лихорадить безденежье. Надо хорошенько покрутить мозгой, чтобы деньги попали к ней безвозвратно.

Меня осенило: будто я вор и похитил деньги у одной красавицы, но затем, движимый благородством придумал способ вернуть пропажу.

На тетрадном в косую клеточку листке я написал:

«Пострадавшая!

Вчера в местной газете поместили фельетончик про воров. Среди них были свои в доску хлопцы. Мы с товарищем решили пробежать фельетончик. Чтение фельетончиков полезно. Усваиваешь, кто на чем сгорел, меньше промахов. И, в общем, нам было интересно, какие сроки сунули ребятишкам. Покупали в киоске газетенку, я и узнал тебя. Отходим, говорю товарищу: «Видел киоскершу? Вчера в трамвае выдернул у нее полусотку». Товарищ вздыбился: «Сундук ты с клопами! Что ты наделал? Это же несчастная девчонка: у нее мачеха когти из дому подорвала, отец умер и она осталась с тремя малютками».

Получай, дорогуша, валюту обратно. Записку порви. И молчок. За треп караю.

Я вывел подпись и невольно подумал, не слишком ли был усерден в грамматике и те ли жаргонные словечки применял. Женя может не поверить, что записку писал вор. Надо бы наделать ошибок. В конце концов я решил: вор в основном пошел грамотный. Послюнил языком клеевые полосы и запечатал конверт, куда положил и тетрадный листочек и пятьдесят рублей.

Теперь письмо нужно ловко подбросить в киоск. Вдруг не сумею, и Женя заметит, кто подбросил? Это провально закончится для меня: либо примет за взаправдашнего вора, и уж тогда-то к ней не подступишься, либо отнесется к деньгам как к подачке.

В половине десятого, одевшись в старье — родная мама не узнает, — я уже стоял у колонны триумфальной проспектной решетки, ожидая приезда грузовика, развозящего по киоскам газеты и журналы.

План был прост: близ киоска останавливается грузовик, к нему выбегает Женя, из кузова выбрасывают тугой бумажный мешок, Женя уносит мешок и в электрической теплыни киоска извлекает из мешка содержимое.

И тут я вступаю в действие. Отрываюсь от колонны, пересекаю шоссе, Женя подсчитывает, сколько чего привезли, и сверяет с накладной, в сосредоточенности она не замечает, чьи лица приникают к стеклам, я распахиваю металлическую створку, пускаю конверт через прилавок и драпаю.

Подкатил грузовик. Шофер слазил в кузов за мешком и отнес в киоск.

Сделал любезность — поезжай дальше, так нет, медлит: лясы точит. Туловище на улице, голова в киоске. Хоть водитель и плотно зажал шею меж косяком и дверью, все равно киоск выстудит — крутенек мороз.

Неужели шофер нравится Жене? Он пожилой — все тридцать набрал. И наверняка ниже ее на целую голову. Давай, давай, жми в кабину! Нечего подсыпаться. Думаешь, если Женя хорошенькая, то падка на ухаживания. Обрыбишься. Не на ту напал. Стоп! Что-то я шибко разошелся. Не знаю парня, а костерю. Может, он без всяких худых мыслей разговаривает с ней или передает поручения начальства.

Водитель сел в кабину. Грузовик прокатил мимо меня.

Виляя в потоке машин, бегу через шоссе. Сразу два леденящих душу опасения: вдруг окно не открыто; вдруг, если оно и открыто, конверт упадет на электроплитку и мгновенно сгорит? Сгорит — еще полбеды, — пожар возникнет. А ведь все в киоске, как березовая кора.

Киоск.

Удары сердца колокольным набатом отдаются в горле.

Синяя створка. Спина Жени. Превосходный момент! О, провал, оконце на болтике. Ударом кулака не растворить. Дверь? Правильно. Письмо в щель и поддам щелчком.

Хоп — и конверт в киоске. Грохочу подметками по мокрой дымящейся полоске асфальта, по бокам которой снег. Под тротуаром паропровод, зной пронимает землю, от него и длинная асфальтовая полоса — проталина.

Как обычно, в этот час на проспектном тротуаре редки прохожие. Я побежал мимо старухи — она семенила за крытой детской коляской, резиновые колеса которой были укреплены на полозьях, мимо школьника — он доставал кончиком языка сметану из стеклянной пол-литровой банки, мимо монтера — он тащил тяжелую кирзовую сумку, где лежали полные монетные кассы, вынутые из телефонов-автоматов, мимо выпивохи — он уже качался и крикнул мне: «Паря, строи́м!»

До угла ателье мод близко. На всякий случай я повернулся. Дверь киоска распахнулась, и оттуда сверкнули Женины глаза. Я мгновенно отвернулся, но, отворачиваясь, заметил, как Женя рывком выскочила на тротуар. Неожиданно для себя сделал несколько таких длинных скачков, что им подивился бы Тер-Ованесян.

За спасительным углом ателье мод увидел тучного офицера милиции.

Я не знал, рванулась Женя за мной или нет, но мне казалось, что она мчится по тротуару, может, из любопытства — посмотреть, кто подбросил конверт.

Свернуть на проспект и опять дуть по проталине? Поймают. Кинуться навстречу милиционеру, вступившему под свод правого арочного прохода? Если он даже бросится наперерез, я успею проскочить в левые ворота, и офицер не сможет меня перехватить. А там я начну петлять закоулками дворов и скроюсь: спущусь в подвал или взлечу на чердак.

Где-то в глубине была зыбкая надежда, что милиционер не обратит на меня внимания: мало ли кто носится по улицам, но, наверно, я вызвал у него подозрение, и он бросился наперерез, да еще со стремительностью, неожиданной для его грузности. Беги я напропалую к левому арочному проходу, офицер сцапал бы меня. В последний момент, ну, прямо у него перед носом, я встал, как вкопанный, и стреканул через середину арки. Ему было трудно сразу остановиться. Где-нибудь на планете со слабеньким притяжением подобный бомбовидный дяденька, набрав неосторожный разгон, может стартовать в космос.

Пробегая между деревянной загородкой сквера и художественной мастерской, я оглянулся. Милиционер махнул через загородку и пузом вперед пер наискось по скверу. Я прибавил скорость, быстро проскочил под арками, глядящими на металлургический институт и примыкающими с одной стороны к дому, где детская библиотека и салон, с другой стороны — где зеркальный «Гастроном».

Как-то у Кирилла болела мать: поднялось давление крови. Он пошел просить лимоны у директора «Гастронома» (лимоны снижают кровяное давление) и на помощь позвал меня.

Мы вошли в «Гастроном» со склада, а вышли, побывав у директора, через магазин.

Бочком, чтобы не задеть ящики, я мелькнул на склад. Загнув вправо, разъединил румяных, в фартуках, мясников, которые курили нос к носу и шептались насчет выручки, потом еле разминулся с неохватной сатураторшей. Третьим препятствием оказалась пивная бочка, которую катили по цементному полу грузчики. Приказал им посторониться. Перескочил через бочку. После откинул портьеру и, натыкаясь на входивших в магазин покупателей, выбрался на тротуар, отсюда перебежал шоссе и очутился в тополевом квартале.

Теперь, когда опасность миновала, мне стало страшно собственное легкодумие. Заклеил бы в конверт пятьдесят рублей и подбросил. Задержали бы, спросили, почему подбросил. «Хотел помочь человеку». И все. А то взял и сочинил ерническое послание. Задержали бы, это был бы серьезный обвинительный документ против меня, и я едва ли бы открутился от суда.

Нажимаю на пуговку электрического звонка, стараюсь, чтобы из никелевых трелей составилась мелодия «Чижика-пыжика».

В душе веселая коловерть. Подурачиться бы… Эх, весну бы сейчас, да лес, да лунную поляну! Прикинулся бы тетеревом, зауркал кругло, раскатисто, перемежал бы урканье с чуфыканьем.

Чертовщина какая-то! И на самом деле хмелеешь от радости. Ну и устрою Кириллу нахлобучку! Как счастлив — к нему, а его тю-тю.

О, шаги! Шелестит цепочка. Клацает замок. Миша. Хмурый. Через мгновение — удивленный.

— Чего ты, Глеб, сегодня, как ряженый? Тулупчик странный.

— Борястик, потому что сборки на талии.

— Ты не увиливай.

— Тайна. Где Кирилл?

— В киоск ушел. Ты ведь знаешь, он собирается сына киоскерши в интернат устроить. Документы должен взять: заявление и всякие справки.

— Не клинья ли подбивает?

— Ревность унизительна, Дипломат. Это, во-первых. Во-вторых, Кирилл жертвенник.

— Миша, ты мудрый человек. Есть хочется. Подашь кашалота — только позвоночник оставлю.

Я пошел за Мишей на кухню.

Устанавливая сковороду с макаронами на сетчатую подставку, он спросил, правда ли, что амбра кашалотов дороже золота и что, если ее найти килограммов сто, то получишь вознаграждение, которого не истратишь за много лет.