Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни - Мэри Габриэл

«У него был вид человека, имеющего власть и право на уважение, независимо от того, как он выглядел и что делал… Его поведение бросало вызов общепринятым правилам… оно было достойным, но несколько презрительным и вызывающим…»

Анненков описывает голос Маркса — резкий и металлический; он говорит отрывисто и повелительно, словно никакие возражения и разногласия (если кто-то на них осмелится) непозволительны в его присутствии.

Энгельс открыл собрание, приветствуя коллег, и сказал о том, что оно необходимо, если те, кто стремится изменить положение рабочих, хотят найти согласие между собой. В своих мемуарах Анненков описывает, как львиная голова Маркса склонилась над бумагами, в руке у него карадаш, и он что-то быстро пишет, пока Энгельс говорит. Однако Маркс не умеет долго сидеть молча. Он требует от Вейтлинга, которого тут же и обвиняет в том, что он наделал «столько шума в Германии своими проповедями», чтобы тот объяснил свою позицию.

Вейтлинг начал туманно и расплывчато рассуждать о бедственном положении рабочих и необходимости их сплочения под знаменами коммунизма и демократии, но Маркс сердито прервал его. Он сказал, что вселять фантастические надежды части рабочих — нечестность и лицемерие, которые присущи тем, «у кого спереди — облик вдохновенного пророка, а сзади — голая задница». Для рабочих недостаточно знать, что они несчастны — они должны понять, почему они несчастны. Разжигать недовольство, не предлагая четкого плана или доктрины, — значит обречь революционное движение на провал. Вейтлинг пытался защищаться, но Маркс в гневе ударил кулаком по столу так, что едва не свалил лампу, и закричал: «Невежество еще никогда никому не помогало!» Все разошлись, а Маркс продолжал сердито мерить шагами комнату {27}. (Еще один современник описывал Маркса как человека, который «способен использовать тяжелую артиллерию для того, чтобы разбить окно» {28}.) В течение последующих дней он набросился на другого члена группы, немецкого журналиста Германа Криге, которого пригвоздил к позорному столбу за сентиментальность и утопические идейки, обвинив в том, что тот в своей статье использовал слово «любовь» 35 раз! {29} Затем он напечатал памфлеты, в которых нападал на французских и немецких «робких социалистов», которых считал недостаточно «научными»: «Они не могут, или не хотят, обсуждать способы, которыми можно реально облегчить положение рабочих и реально бороться с несправедливостью в реальном мире» {30}. Разум Маркса был навеки заклеймен тем, что он видел в промышленной Англии, — и потому он не желал терпеливо мириться с мужчинами, которые поворачивались спиной к ужасающей действительности в угоду абстрактным теориям. Нет времени на пустую болтовню, революция неизбежна — считал Маркс.

Для Маркса последним доказательством грядущего возмущения стали события в Польше, где в феврале восстали крестьяне Галиции. Восстание докатилось до Кракова, где было объявлено о свершившейся польской революции и отмене крепостного права, однако через 10 дней восстание было подавлено, потому что восставшие не имели четкого плана действий и не были организованы. Именно на этом и настаивает Маркс: устойчивая и успешная революция невозможна без четкого понимания исторических событий, которые привели людей к нынешнему состоянию, и без плана действий, которые нужно предпринять после того, как падет старая система {31}.

Восстание в Галиции стало напоминанием о том, что Европу разъедала раковая опухоль. Его отголоски ощущались повсюду, в любой столице любого государства, где правители угнетали свой народ, где из-за нехватки продовольствия и финансовых кризисов начинались массовые увольнения рабочих и разорение крестьян, где правительству начинало не хватать денег.

Понимая, что соратники должны для начала быть в курсе происходящего в других странах, Маркс — без особого успеха — пытался привлечь к работе комитета писателей, журналистов и публицистов. Пока что на его призыв откликнулась лишь горстка людей в Германии и сторонники Гарни в Англии; он снова столкнулся с тем, как тяжело сотрудничать с французами. В мае Маркс, Энгельс и Гиго написали письмо Прудону; Маркс довольно смиренно просил его стать представителем Комитета во Франции, потому что, по его словам, никто не был бы больше пригоден для этой работы {32}. Но до Прудона, вероятно, дошли слухи о последней вспышке Маркса, направленной против социалистов, особенно против сторонников Вейтлинга в Париже. Он ответил, что сильно опасается, как бы Маркс не превратился в лидера «новых непримиримых».

«Давайте не будем изображать из себя апостолов новой религии… даже если эта религия абсолютно логична и правильна».

Если Маркс гарантирует свободный и откровенный обмен мнениями, Прудон согласен присоединиться к организации, «в противном случае — нет!» {33}.

В отсутствие Женни у Маркса не было иных проблем, кроме Комитета, однако у него возникла некоторая напряженность в отношениях с Энгельсом. Мэри Бернс жила с Энгельсом уже полгода, и хотя два семейства практически жили одним домом, Маркс и Женни никогда не выказывали особо теплых чувств к сожительнице Энгельса. Некоторые биографы полагают, что Женни не нравилось то, что Фридрих и Мэри не были женаты, но это вряд ли соответствует действительности: Мозес Гесс тоже не был женат на своей сожительнице (хотя многие хроникеры ошибочно называют Сибиллу женой Гесса), однако Маркс и Женни всегда спокойно воспринимали факты подобного сожительства во время пребывания в Париже.

Другие намекают на то, что Женни чувствовала себя выше по социальному статусу — однако на протяжении всей жизни разные люди отмечали, что Женни были чужды классовые и сословные предрассудки. Вероятнее всего, любовница Энгельса просто по-человечески не нравилась Марксу и Женни. Культурная пропасть между 23-летней ирландкой, дочерью фабричного рабочего, и 32-летней дочерью прусского аристократа была огромной. В марте в письме Марксу из Трира Женни говорит о «радикальных переменах», произошедших в доме Энгельса из-за Мэри, и о том, что она даже рада быть вдали от Брюсселя, потому что она, словно «амбициозная леди Макбет», слишком критично относится к отношениям Энгельса и Мэри. Она сетует, что Энгельс мог бы найти себе другую женщину. «На свете есть много прекрасных, обаятельных, работящих и умных женщин… которые только и ждут такого мужчину, способного освободить их и обеспечить».

Что бы там ни происходило на самом деле, вскоре после этого Мэри вернулась в Англию {34}.

Один за другим вспыхивали в маленькой брюссельской коммуне и другие конфликты; доброжелательность первых месяцев сходила на нет. Гесс заявил Марксу, что не желает иметь ничего общего с его «партией» из-за того, как Маркс обошелся с Вейтлингом (позднее он обвинит Маркса в том, что тот хочет полного соответствия окружающих его запросам) {35}. Но никто в этом тесном кругу не был подавлен больше, чем сам Маркс. В марте издатель его так и не написанной книги объявил, что Маркс может искать себе другое издательство, а когда найдет — пусть вернет аванс в 1,5 тысячи франков {36}. (Маркс снова ничего не сказал об этом Женни, потому что в это же время она пишет ему, как ждут выхода его книги в Германии {37}.) Даже Энгельс оказался неожиданно стесненным в средствах — он пишет своему названому брату, что у него осталось 150 франков, вырученных под заклад вещей, и ему срочно требуется столько же, чтобы выкупить их {38}. Маркс пишет Вейдемейеру, который вернулся в Германию и пытается опубликовать там «Немецкую идеологию», что попал в очень затруднительное положение.