Фанфан и Дюбарри - Бенджамин Рошфор

"— Если теперь я застрелю этого бунтовщика, то нагоню на всех страха! Но если…" — он даже задохнулся.

"— А если нет — ведь этот бунтовщик может убить меня с моими собственными солдатами, и может быть уже…"

— Удостойте меня чести самому скомандовать "Пли!" — услышал он слова Гужона.

— Что? Ну, это мне нравиться! — с неописуемым облегчением начал полковник. — Но… что вы делаете?

Гужон-Толстяк своим широким тяжелым шагом подошел к женщинам, прислонившимся к воротам, и стал между ними. Потом скрестил руки на груди и усмехнулся.

— Целься лучше, ребята! — приказал он. — И не волнуйтесь! Я попаду в рай, потому что не погублю жизнь ближних своих!

— Мсье, — умолял Фанфан-Тюльпан, — вспомните, что я сумел у моста, вспомните, что мы совершили сегодня здесь, вспомните ту отвагу, которую Гужон проявил в бою! Я умоляю, спасите его!

— Пошел ты к черту! — вскричал полковник. — Не я его приговорил к смерти. Он осудил себя сам!

И тут у него начался припадок, которого он так боялся.

— Этот мерзавец меня провоцирует! — завизжал он. — Провоцирует! Шутки со мной шутит! Хочет выставить меня на посмешище перед моими солдатами! Перед всей армией! — И с пеной у рта, охваченный нарастающей истерикой, заорал: — Пли! Пли, черт побери!

Возможно, Гужон-Толстяк таким своим поведением, вызванным благородным негодованием, хотел показать полковнику, как ужасно его решение и, быть может, заставить его сохранить женщинам жизнь, — но умирать он не собирался! Шагнув, чтоб стать между женщинами, вполне возможно, рассчитывал на год-другой тюрьмы. И, нет сомнений, не верил, что солдаты выстрелят. Все это говорим мы не для того, чтобы намекнуть, что он был вовсе не так отважен, как казалось, но чтобы подчеркнуть, какими невероятными и в то же время неизбежными причудами судьбы человек может угодить в убийственную ситуацию.

Но между тем, когда полковник скомандовал: "Пли!", и показалось, что приказ этот упал в пустоту, Тюльпан, метнувшись вперед, в четыре прыжка оказался перед Гужоном-Толстяком и всем телом загородил друга, крича при этом:

— Стойте! Не стреляйте, друзья! Не стреляйте!

Перед ними стояли десять солдат, вконец растерянных от всех этих приказов и тычков полковничьего костыля — десять солдат, четверо из которых были вдрызг пьяны — они-то и выстрелили, и все мимо! Но тут раздался пятый выстрел — Тюльпан почувствовал, как Гужон-Толстяк, повиснув на его плечах, тихо сполз на землю. Пуля угодила прямо в лоб — и он погиб лишь потому, что был на полголовы выше своего друга Фанфана!

Напротив них ошеломленный Рампоно не веря себе взирал на свой ещё дымящийся пистолет.

А женщины были тут же заколоты штыками десятком разъяренных солдат, считавших их виноватыми в смерти своего товарища. Тела их бросили на съедение грифам.

На могиле Гужона-младшего, прозванного Гужоном-Толстяком, воздвигли крест, а на него повесили его треуголку.

Тюльпан, Альберт Драйн и Пердун шагали в самом конце колонны, когда они выступили в поход, — медленный и мучительный, ещё больше затрудненный раненными, стонавшими в повозках, которые толкали их товарищи.

Трое друзей Гужона-Толстяка все время оглядывались назад, пока треуголка на кресте совсем не исчезла из виду.

Вот почему Фанфан-Тюльпан никогда не смог забыть эту безымянную деревушку! И в огне геройства и страданий он уже принял мужественное решение.

На следующее утро полковник де Рампоно обнаружил на своей палатке приколотый обрывок рубашки с такой надписью: "Мсье полковник, я вас ещё найду! Боец Тюльпан. Прощайте."

Прощайте? Да, потому что в ту ночь Фанфан-Тюльпан дезертировал…

4

На лоб, лицо и шею Фанфана-Тюльпана падали струйки воды, и Фанфан услышал тихий размеренный шум, напоминавший шум спокойного моря. Но у него не было сил открыть глаза.

— Это ты, Гужон? — проворчал он и отвернулся, чувствуя, что он лежит в удобной теплой постели, но где — понятия не имел. Наконец его веки понемногу приоткрылись и то, что Фанфан увидел перед собой, оказалось песком! Правда потом, подняв глаза, он увидел две босые ступни, а выше стройные, дочерна загоревшие ноги!

— О-о! — простонал он, пытаясь подняться и сесть. Маркитантки у них в отряде вроде не было? Но тут он вытаращил глаза и даже присвистнул: какая красивая девушка! И даже больше чем красивая — потрясающая! На ней было что-то вроде полуразорванного платья, едва достигавшего колен, и все равно столь ослепительной красавицы он в жизни не видел! Она все ещё держала в руке маленький глиняный кувшин, из которого, видимо, и поливала его голову морской водой, чтобы привести в чувство. В чувство однако она привела не только голову, но и все остальное, так что ошеломленный Тюльпан торопливо прикрыл стыд обеими руками, ибо осознал, что наг как Адам!

— Это ты? — спросил он.

— Ага. Ты был весь в крови, так что я тебя раздела, чтобы вымыть. У тебя все тело в шрамах.

— Это от камней и скал, — сказал Тюльпан. — Я несколько раз с них срывался. Давно я здесь?

— Когда час назад я вернулась с моря, где ловила рыбу, — показала она на небольшую лодочку, вытащенную на песок, — ты здесь уже спал, или лежал без сознания.

— Точно без сознания! Я уже три дня и три ночи ничего не ел! Только мышь как-то поймал — не особое лакомство! Ты позволишь, я надену штаны, а то как-то мне перед тобой неудобно?

Она кивнула, улыбаясь — и улыбка эта показала безупречные белые зубки и очаровательные ямочки на щеках — а потом направилась к своей лодке.

— Любишь рыбу? — спросила она, гордо демонстрируя огромную рыбину, бившуюся у неё в руке.

— Я бы съел и конское копыто, — заявил Фанфан, с восхищением глядя, как она собирает хворост и траву, чиркает кресалом и разводит огонь. И вот уже рыба поджаривалась на железном пруте, ловко закрепленном над огнем.

После долгого молчания коротко спросила:

— Француз?

Кивнув головой, он заметил, как испытующ стал её взгляд, из которого вдруг исчезла бархатная нега.

— Значит ты был на волосок от смерти. Как тебя зовут?

— Фанфан-Тюльпан. А тебя?

— Летиция Ормелли. Мне уже пятнадцать.

— Но почему я был на волосок от смерти?

— Вначале я хотела перерезать тебе глотку, вот! — спокойно ответила она. — Но потом решила, что ты — дезертир, недаром же сберег ружье. Оно вон там, в моей палатке видишь?

— Я дезертировал, потому что был сыт всем по горло! Я пережил такое…

— 315

— Я знаю! Живу уже здесь неделю. Я из Альтано, — так называлась наша деревня. Называлась!