Дорога в никуда. Книга первая - Виктор Дьяков

Атаман рвал и метал:

– Ты знаешь, что обокрал нас всех, ты украл у нас сегодня великую победу, ты достоин самой жестокой казни… ты… ты хуже врага!!!

Командир усть-каменогорского полка, к которому относились все эти обвинения, стоял опустив голову и растерянно оправдывался:

– Прости, брат-атаман… кровью искуплю. Сам ведь знаешь, полк-то у меня сырой, меж сотнями взаимодействие не налажено… Прости, ты же меня знаешь, сколько вместе… я же за тебя жизнь положу, только прикажи…

Атаман понимал, что бывший старший урядник, выслужившийся на фронте в хорунжие, за храбрость и преданность произведенный им буквально за полгода сначала в сотники, потом в подъесаулы… он не виноват, что вовремя не распознал маневр сотника, не поддержал прорыв всеми силами полка. О, если бы он поддержал, тогда бы в тылу у красных оказалась бы не одна, а три сотни и сейчас все было бы кончено, никто бы никуда не отступил, все или почти все защитники Андреевки лежали бы здесь располосованные, расчлененные, пострелянные…

Отвернувшись, атаман уже не слушал оправданий подъесаула, говорившего, что не повел полк, подумав о возможной измене усть-бухтарминцев, ведь все в их отделе знали, что тамошние казаки столько времени отлынивали под различными предлогами от войны с красными, прятались у себя за горными перевалами. При этом подъесаул благоразумно умолчал, что командир сотни посылал к нему вестового с просьбой поддержать атаку…

Пока главные действующие лица минувшего сражения отдыхали и приводили себя в порядок, отряд специального назначения при контрразведке дивизии, или проще карательный отряд творил в занятом селе суд и расправу. Прежде всего, расстреляли всех раненых красных и медперсонал лазарета. Потом каратели пошли по избам. Если обнаруживали чего-то подозрительное, например отсутствие икон на стенах, или что-то из оружия, хозяев без различия пола и возраста пороли или выгоняли на улицу, освобождая приглянувшиеся дома под штаб и службы дивизии. Захвачено немало фуража и патронов, но вот снарядов к орудиям кроме тех, что противник оставил на позициях, не было – красные их не складировали, а держали на подводах и в суматохе боя успели вывезти. Это был очень неприятный факт, так как грядуновские артиллеристы израсходовали большую часть своего боезапаса, а надеяться на скорый подвоз снарядов из Омска не приходилось – оттуда почти все отправляли на Восточный фронт, где белые армии тоже начали большое весеннее наступление.

Дивизионный госпиталь не смог расположиться в той избе, где помещался лазарет красных, ибо там вповалку лежали трупы, и все было залито кровью. Он разместился в здании бывшей школы рядом со штабом. Поздним вечером атаман потребовал к себе начальника госпиталя. Медик вскоре явился:

– Прикажете доложить о поступивших раненых?

– Потом доктор, потом. Закройте дверь на крючок и посмотрите, что там у меня с ногой, – скривившись от боли, так что на его лбу из под спадающей на лоб челки появились капли пота, атаман снял сапог. Портянки и нижняя часть галифе были мокрые от крови.

– Вы ранены?! – врач пододвинул керосиновую лампу поближе к краю стола и присев на корточки, начал разматывать портянку.

Атаман стиснул зубы и не издал ни звука, даже когда врач стал ощупывать его ногу, хоть гримаса боли и проступила на его лице.

– В икру… навылет… края раны неровные… осколок. Возле вас снаряд разорвался? – спросил врач.

– Нет, – едва сдерживаясь от стона, отвечал атаман, – это граната.

– Кровотечения почти нет… необходимо промыть и перевязать. Я сейчас пришлю сестру милосердия.

– Не надо никого присылать, перевяжите сами… только скорее, и об этом более никто не должен знать. Вы меня поняли!?… И еще… выясните, не привозили ли к вам в госпиталь сотника Решетникова из станицы Усть-Бухтарминской.

Врач сходил за медицинской сумкой и сообщил, что интересующий атамана офицер в госпиталь не поступал. Когда рана была промыта и перевязана, атаман четверть часа тренировался, ходя перед зеркалом, чтобы никто не заподозрил о его ранении. Гримасу боли на лице он в конце-концов превозмог, но от некоторого прихрамывания так и не избавился. На вечернем совещании командиров полков, когда кто-то обратила на это внимание, атаман лишь досадливо отмахнулся:

– Безделица, ногу натер…

Еще раз отчитав, теперь уже при всех, командира Усть-Каменогорского полка, он поставил в пример действия усть-бухтарминцев и вновь осведомился о сотнике Решетникове. Но никто ничего не мог о нем сообщить.

– У его брата спросите, он наверняка искал его, – посоветовал атаман…

Степан нашел Ивана лежащим без сознания, придавленного мертвым конем. Когда он его вытащил, по неестественному выгибу правой ноги стало ясно, что она серьезно повреждена. Не зная, где будет размещен госпиталь, Степан поручил заботу о брате фельдшеру своего полка. Тот как мог выправил ногу, наложил шину, но Иван в сознание не приходил, напротив ему стало хуже, начался жар, он бредил. В госпиталь его доставили уже среди ночи… В себя Иван пришел только на следующий день. Увидев брата и свою ногу, подвешенную на блоке, он с трудом нашел силы спросить:

– Где я?

– Братка… очухался!?… Ну и слава Богу. Я почитай всю ночь тут сижу, молитвы за тебя творю. Атаман о тебе спрашивал. Ты сейчас много-то не говори, у тебя нога сломана, кровотечение было и сильное сотрясение. Но ты не печалься, доктор говорит поправишься.

– Погоди… Степа… Зачем атаман меня… меня, что судить хотят… я же без приказа… с сотней что? – еле шевелил губами Иван.

– Да не бойся ты… если уж и ково судить так не тебя, а Воскобойникова, атаман так и сказал, ей Богу, сам слышал. Ни о чем не беспокойся, все в порядке, мы победили, село взяли и атаман тобой очень доволен, – Степан, говоря только хорошее, специально ушел от ответа на вопрос о сотне, понимая, что состояние брата не способствует восприятию плохих известий. – Ну, я побег, атаман приказал, как придешь в себя, сразу ему доложить…

Анненков вошел в классную комнату, превращенную в госпитальную палату стремительно, будто его ветер нес над землей.

– Здраво живете братья-партизаны! – сразу со всеми поздоровался атаман, ибо в этой «палате» лежали не тяжелые и не ампутанты, потому они вполне могли ответить на приветствие, что и случилось:

– Здравия желаем, брат-атаман, – недружно ответили раненые, некоторые даже повскакивали с коек.

Сопровождавший атамана Степан указал на койку с блоком, где лежал брат.

– Как себя чувствуешь герой!? – Анненков обращался к Ивану на ты, что означало автоматический прием и его в «партизанское» братство.

– Спасибо, вроде неплохо, – слабым голосом отвечал Иван.

– Приказ! – атаман протянул руку, и порученец вложил в нее лист бумаги, отпечатанный на пишущей машинке и еще что-то. – За умелое командование вверенным подразделением, за мужество и героизм проявленные в боевых действиях против врагов России, сотник Решетников Иван Игнатьевич награждается «партизанским крестом за мужество и героизм». Поздравляю, брат-сотник, – атаман осторожно пожал слабую дрожащую руку лежащего растерянного Ивана, и тут же вложил в нее коробочку с наградой, а в другую руку бумагу с приказом о награждении. – И кроме того, я, властью данной мне Верховным Правителем России, присваиваю вам чин подъесаула, и вновь в руках атамана возникла бумага, она уже легла на грудь в конец оторопевшего Ивана…

Анненков, однако, не собирался этим ограничиться. Он хотел сделать теперь уже подъесаула Решетникова командиром того самого Усть-Каменогорского полка… Но врач заявил, что в ближайшие три-четыре месяца, пока не срастется кость Иван в строй не встанет. Атаман был очень раздосадован, так как испытывал недостаток в опытных, а главное грамотных и инициативных помощниках. Здесь же он увидел человека, который обладает и теоретическими знаниями и боевым опытом, и не боится принимать рискованные решения, не боится ответственности. Он сам ведь был именно таким.

15

От Степана Иван узнал, что из его сотни в том бою погибло 36 человек, и почти столько же было ранено. Так что сотни не стало, а уцелевших разбросали по другим подразделениям. Степан сколько мог, взял земляков в свою сотню. Несмотря на награду и повышение в чине, чем дальше, тем сильнее Иван ощущал свою вину за случившееся, вину перед погибшими земляками и их семьями. Ведь получалось, что они погибли из-за него. Не прояви он этой инициативы, не возобладай в нем интуитивно, обострившаяся за время домашнего «простоя», жажда боевой деятельности, и они, во всяком случае большинство, остались бы живы. Хотя, это конечно не факт, сражение наверняка бы затянулось на дни, а то и на недели, и неизвестно, как бы там все повернулось. Эти рассуждения вроде бы немного успокаивали, но не надолго. Иван по мере того, как его состояние улучшалось, все больше общался с другими ранеными. Как в дивизии не существовало особых привилегий для офицеров, например у них не было тех же денщиков, так и в дивизионном госпитале не было разделений на офицерские и солдатские палаты, все лежали вместе. От соседей Иван также уяснил, что порядок в дивизии не только своеобразный, но и жестокий – жизнь человеческая ценилась здесь куда меньше, чем преданность атаману. Еще одну особенность анненковский войск осознал Иван – чины боевых полков, очень неприязненно относились к карателям из так называемого «отряда специального назначения» при контрразведке дивизии. Туда, как правило, стремились люди с криминальными склонностями. Об их садизме ходили легенды. Впрочем, казаки не столько жалели «мужиков», сколько переживали за свои, оставленные в станицах семьи – не дай Бог, туда придут красные. Правда у большинства была полная уверенность, что большевиков в конце концов разобьют, и им месть со стороны крестьян-новоселов не грозит. Но находились и сомневающиеся. Эти вспоминали, что из себя представляли многие генералы на германском фронте, опасались, что такие же встанут во главе белых армий за Уралом и загубят все дело, если, конечно, не найдутся такие командиры как их атаман.