Неверная - Айаан Хирси Али
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я стала часто приходить к боснийцам. Мне они казались очень интересными, отчасти потому что все голландцы в лагере называли их мусульманами – как будто остальные ими не были. Я заговорила с одной из босниек, которая сказала, что она, конечно, мусульманка, хотя в жизни не носила головной платок; на ней была только коротенькая маечка. Она никогда не читала Корана и даже не могла произнести «Bism'Allah Al-Rahman Al-Raheem» – «Во имя Аллаха, Всемилостивого и Милостивейшего!»[12]. Я не понимала, почему тогда она считает себя мусульманкой, но для нее, похоже, ислам был не верой, а скорее этнической принадлежностью. Для меня это было странно.
В конце августа я получила официальное письмо из Иммиграционной службы. Сердце упало. Это наверняка был отказ, и теперь меня отправят в Канаду или Найроби – в сущности, это привело бы к одному и тому же. Я не заслужила статус беженца; все было кончено. Мина заметила мою растерянность, и я призналась ей, что солгала властям. Она пожала плечами и сказала, что тоже солгала. В лагере было полно людей с придуманными историями, которые боялись, что их вышвырнут вон.
Мина открыла за меня конверт. Это были документы на перевод: я должна была отправиться в Лунтерен, в лагерь для длительного проживания, и ждать там окончательного ответа.
* * *
Я написала письмо Хавейе и отправила на ее абонентский ящик, который она недавно завела в Истли, – дала ей свой адрес и попросила никому его не сообщать. Потом от сестры пришел ответ:
«Когда ты уехала, было много шума. Отец просил дать твой адрес, но я отказалась, и мы теперь не разговариваем.
Твой муж ищет тебя в Германии, а отец координирует поиски отсюда. Решай сама, бежать или возвращаться, но хочу предупредить, если ты еще не догадываешься: почти все люди Осман Маха-муд в тех краях ищут тебя. Будь осторожна».
Еще сестра попросила выслать ей одежду и паспорт, чтобы она тоже могла сбежать.
Мои кошмары становились явью: за мной действительно охотились.
В конце августа 1992 года я приехала в Лунтерен. Станция была маленьким красивым домиком посреди деревни с мостовыми и аккуратными газонами. Все вокруг были белыми, хорошо одетыми и выглядели счастливыми.
Я приехала туда с другой девушкой, Родой, которая выдавала себя за сомалийку, но по ее акценту было понятно, что она из Джибути.
Лагерь располагался глубоко в лесу; нам пришлось добираться туда пешком. Когда мы наконец дошли до места и увидели домики на колесах, которые назывались фургонами, уже совсем стемнело.
Нас должны были подселить к двум сомалийкам, но когда мы постучали в дверь, нам не открыли. Эти женщины были Хавийе, а по моему выговору они поняли, что я из клана Дарод. Социальный работник, сопровождавший нас, был из Ирана. Когда он попросил женщин открыть дверь, они не стали с ним разговаривать. Тогда он ушел, а потом вернулся со своей голландской коллегой по имени Сильвия и двумя охранниками. Сильвия объявила, что они снесут дверь и переведут женщин в другой лагерь, если они не будут подчиняться правилам.
Я подумала, что они ничего не понимают, и попыталась объяснить ей, что у нас на родине Хавийе и Дарод уничтожают друг друга, а потому члены этих кланов не могут жить вместе в таком маленьком домике. Но Сильвия ответила:
– Сейчас вы в Голландии. Вам придется просто игнорировать друг друга. Вы взрослые женщины и сумеете разобраться.
Наконец дверь открылась. Оказалось, что бабушка одной из женщин, Ясмин, была из субклана Иссе Махамуд, как и мать моего отца. Я объяснила ей, что выросла в Кении и не держу зла на ее клан. Ясмин сказала, что она тоже ничего не имеет против меня. Постепенно мы сблизились и подружились.
Ясмин не собиралась ехать в Голландию. Она направлялась в США по поддельным документам, но ее поймали в аэропорту Амстердама. Попавшись, она попросила политического убежища и, хотя была моей ровесницей, сказала, что несовершеннолетняя, чтобы ей позволили остаться в стране. Она отлично знала, как это работает.
Ясмин не нравилось в Голландии. Она считала, что в аэропорту с ней обращались как с преступницей, в воздухе пахло коровьими лепешками, а местный язык звучал по-дурацки. Ясмин называла голландцев gaalo и kufr. Быть любезным для сомалийца означает давать то, о чем тебя просят. Поэтому, когда кто-то вежливо говорил «нет», даже объясняя, почему не может этого сделать, Ясмин и остальные считали это высокомерием или проявлением расизма.
Как и все, кто запрашивал статус беженца, раз в неделю я должна была проходить регистрацию в полиции. 1 сентября был моим первым четвергом в Лунтерене, так что утром я отправилась за штампом в карту. Когда я подошла к окошку, женщина-офицер посмотрела на меня и скрылась под столом, потом выпрямилась и воскликнула по-английски:
– О! Поздравляю! – В руке она держала розовую карту, а не зеленую, как у меня. Я ничего не понимала, но она пожала мне руку и сказала: – Вы можете остаться в Голландии на всю жизнь. Вам официально присвоили статус беженца, и теперь я зачитаю вам ваши права.
Я с облегчением подумала: «Благодарю тебя, Аллах, благодарю».
Офицер сказала, что статус А, который я получила, самый лучший. Как беженец со статусом А, я могла больше не проходить регистрацию, имела право работать или получать пособие по безработице, покупать и брать в аренду жилье, поступить в университет. Мне предоставлялась бесплатная медицинская помощь. А через пять лет я могла подавать прошение о натурализации и участвовать в выборах. Я даже не знала, что в Голландии есть выборы. «За что они голосуют?» – думала я. Казалось, все работает просто идеально.
– У вас есть еще вопросы? – спросила офицер.
– Да. Почему вы делаете это?
– Власти решили, что у вас есть обоснованные причины опасаться преследования. Таков закон.
Она дала мне билет на автобус до Эде, где я должна была зарегистрироваться, чтобы получить жилье. В Эде тогда было столько беженцев, что возникла очередь на социальное жилье, но я могла внести свое имя в список, а пока оставаться в Лунтерене. Офицер извинилась за это.
– И что, я действительно могу поступить в университет? –
