Двадцатые годы - Лев Овалов

- А мне "Овод" что-то не очень...

- Как ты можешь так говорить! - возмущается Шифрин. - Образец принципиальности!

- Есть получше образцы.

- Это кто же?

- Базаров.

- Кто, кто?

- Базаров.

- Кто это?

- "Отцы и дети" читал?

- Тургенев? - Шифрин пренебрежительно машет рукой. - Вчерашний день!

Славушке не хотелось с ним спорить.

- Заходи в редакцию, - великодушно пригласил Шифрин Ознобишина. Может, напишешь что...

После обеда первым выступил Андреев. Его, оказывается, знали. Он докладывал о положении в уезде. Без лишних слов, без хвастовства...

Вечером местные ребята разошлись по домам, приезжие устраивались на ночевку в губкомоле.

Малоархангельцам достался один из столов в канцелярии, Андреев предложил спать под столом: "Спокойнее, не свалимся".

Лежа под столом, Андреев принялся рассказывать о своих поездках по уезду, особо говорил о Колпне, о Дроскове, в этих селах, говорил Андреев, классовая борьба скоро достигнет большого накала.

- А в общем давай спать, - закончил он, - двигайся поближе, под шинель...

Но сон не шел к Славе.

- Ты читал "Овода"?

- Угу, - ответил Андреев, засыпая.

- Понравился?

- Ничего...

- А кто принципиальнее, - спросил Славушка, - Овод или Базаров?

- Сравнил бога с яичницей, - пробормотал Андреев. - Слезливые сантименты и целое мировоззрение...

- А вот некоторые считают Тургенева вчерашним днем...

Андреев неожиданно сел.

- И правильно считают, - сказал он. - Сейчас не до литературы, сейчас надо добить Врангеля, а к Тургеневу вернемся лет через двадцать.

- Что ж, отказаться от книг?

- Не отказаться, а выбирать что читать. - Андреев вытащил из кармана записную книжку. - Вот я сейчас тебе прочту. Я говорил тебе о Колпне? "Мы стояли, стоим и будем стоять в гражданской войне с кулаками". Запомни. "Прекрасная вещь революционное насилие и диктатура, если они применяются когда следует и против кого следует". Будь таким же принципиальным, как Базаров, читай не романы, а политическую литературу...

Утро началось бестолково, и на столах, и под столами спалось плохо, умывались во дворе, завтракали опять селедкой и хлебом. Чай, правильнее горячую воду, принесли в ведрах, но зачем-то перелили в бачок для питьевой воды. Каплуновский стоял у бачка и отпускал приезжим по кружке кипятка и по пять паточных карамелек. После завтрака Каплуновский на всех кричал, требовал, чтобы расписались в ведомостях, отдельно за хлеб, за селедку и за конфеты, кричал до тех пор, пока не появился Шульман, и Каплуновский тут же испарился.

Зато члены губкома, все они были жителями Орла, выспались и, чистенькие, приглаженные, довольные собой, покровительственно посматривали на растрепанных, всклокоченных провинциалов.

Мирное течение пленума нарушилось с самого утра.

Вбежал Кобяшов, бледный, взволнованный.

- Товарищи! Я только что из губкомпарта! Получена телеграмма Крымскому фронту требуется пополнение коммунистами. В том числе коммунистами-комсомольцами. Губкомолу надо выделить десять человек. Решено не объявлять мобилизации, предложить товарищам записываться добровольно. Поэтому я обращаюсь, кто хочет...

- А когда ехать? - спросил кто-то из угла.

- Сегодня, - сказал Кобяшов. - Вечером пойдет специальный вагон с орловскими коммунистами.

Слава ожидал, что сейчас же все начнут оспаривать друг перед другом честь поехать на фронт. Но вместо этого наступило тягостное молчание. Слава переводил взгляд с одного оратора на другого. Вчера выступали горячо, а сейчас... Он не хотел плохо думать о всех, кто-то испугался, и это настроение передалось всем...

- Запишите меня, - нарушил молчание Андреев, - я еду.

- И я, - тут же сказал Слава, - и я!

- А кто останется вместо тебя в Малоархангельске? - спросил Кобяшов.

- А хоть бы он, - сказал Андреев, указывая на Славу. - Ознобишин.

- Но я тоже еду, - возразил Слава.

- Нет, ты не можешь, мы не имеем права отправить тебя, - сказал Кобяшов. - Тебе нет шестнадцати.

Слава пытался возражать:

- Какое это имеет значение?

- Потому что война - это не игрушки, - сердито, даже зло, прикрикнул Андреев. - Не спорь, пожалуйста.

- Так кто ж еще? - спросил Шульман.

Поднял руку делегат из Болхова, потом из Дмитрова, записались два паренька из Железнодорожного района.

- А почему бы не записаться самому товарищу Кобяшову? - неожиданно спросил кто-то из железнодорожников.

- Я хотел, но не разрешает губкомпарт, - без запинки отозвался Кобяшов. - Можете справиться!

- Зачем, мы верим...

Записались еще трое, все работники уездных комитетов, из самого Орла не записался никто, городские комсомольцы сидели бледные.

Шульман понимал, что из города тоже должен кто-то поехать, он тревожно вглядывался в местных активистов, наконец решился принести одного из них в жертву.

- Вот, например, ты, Мазин, ты ведь занимался в райкоме военспортом, сам спортсмен...

У Мазина такой вид, точно его сейчас стошнит.

- Я не могу, у меня аппендицит, - отвечал он. - Всего только три месяца, как меня хотели оперировать...

- Товарищи, еще два человека! - воззвал Кобяшов.

- Вернемся и не позже как через день направим двух товарищей, - сказал Хватов, секретарь ливенского укома.

- А почему бы тебе самому не пойти? - вкрадчиво вмешался Шульман. - Ты же слышал, вагон уходит сегодня?

- Что ж, могу и сам.

Но комсомольские работники, обитавшие в самом Орле, упорно уклонялись от записи.

- Неужели боятся? - спросил Славушка, наклоняясь к самому уху Андреева.

- Н-нет... - протянул тот. - Думаю, дело в другом. Неизвестно, куда еще пошлют пополнение, вероятнее всего, просто рядовыми бойцами, а они уже привыкли руководить. Вот если бы проводился набор в комиссары...

- Нет, товарищи, это из рук вон! - вдруг сказал Шульман. - Надо же и из городского района. Так и пометим: городской район, а к вечеру подберем персонально...

Работа пленума скомкалась, уезжающим надо собраться, надо их обеспечить документами, продуктами, Кобяшов заторопился с докладом в губкомпарт.

Андреев и Славушка вышли на Болховскую, в городе давно уже не чувствовалось войны, по улицам бежали принаряженные барышни, иногда проезжал в пролетке ответственный работник.

- Все нормально, - сказал Андреев. - Скоро везде будет так. Пойдем посидим где-нибудь, я напишу ребятам письмо...

Они провели вместе весь день, и с каждым часом все ощутимей и ощутимей становилось для Славушки приближающееся расставание.

Андреев получил документы, хлеб, сахар, по обыкновению собрался поделить все с Ознобишиным, но на этот раз Слава запротестовал:

- Ни крошки, ты едешь на фронт.

Пришли они на вокзал засветло, вагон для отъезжающих стоял где-то за водокачкой, начальство еще не приехало, должен был состояться митинг, один Каплуновский метался по платформе, в руке у него сумка, похожая на дамский ридикюль, он издали завидел малоархангельцев, подскочил к Андрееву, протянул листок, карандаш:

- Распишись. - Достал из ридикюля бумажный фунтик, торжественно подал Андрееву. - Специально для отъезжающих, выпросил в губпродкоме ландрина, по полфунта на брата...

- Ты не жди нашего поезда, - сказал Андреев Славе. - Митинг может затянуться, я тебя сейчас посажу, и езжай-ка домой...

Славу, как и в прошлый раз, когда он возвращался из политотдела, посадили в поезд, шедший на Елец, в штабной вагон, заполненный командированными.

Андреев нашел какого-то мрачного типа в заношенной шинели, лацкан которой украшал алый бант - он на нем почему-то остановил свой выбор, - и попросил его приглядеть за Славой.

- Вот и все, - сказал Андреев. - И еще два слова по секрету.

Они вышли в тамбур.

- Возьми...

Он протянул Славушке фунтик с конфетами.

Славушка возмутился:

- Да ты что?!

- Нет, это не тебе... - Андреев смутился. - Передашь Фране. И записку. Когда будешь в Малоархангельске. Я написал ребятам, чтобы тебя забрали в укомол.

Вагон тряхнуло. Подали паровоз.

- Ну, бывай! - сказал Андреев. - Пора. Кобяшов, должно быть, уже приехал произносить речь. - Он притянул к себе мальчика, прижал его голову к своей шинели, растрепал волосы. - И в случае чего этот дядька с бантом не даст тебя в обиду...

Выпрыгнул из тамбура, а Славушка пошел занимать свое место.

55

Безмерность своей потери Славушка ощутил, лишь когда тронулся поезд. Не то что разговаривать, смотреть ни на кого не хотелось. Дядька с бантом сидел напротив. Он поглядывал время от времени на оставленного под его присмотр мальчика.

Паровоз набрал скорость, вагон покачивало, постукивали колеса на стыках, стало жарко и душно, пассажиров клонило в сон.

До того горько стало на душе у Славушки, будто он проглотил хину, точно умер самый близкий ему человек. Славушка попытался отогнать мысль о смерти. При чем тут смерть? Разве он больше не увидится с Андреевым? Деникин почти разгромлен, а Врангеля и подавно разгромят. Вокруг говорили о каких-то пустяках. Славушке стало еще горше. Просто необходимо было истребить в себе эту горечь. Он полез в свой мешок, нащупал фунтик с леденцами, зажал в пальцах карамельку, всего одну карамельку, и незаметно положил в рот, Франя все равно угостит, ничего от Франи не убудет, если она получит одной конфеткой меньше. Но конфета не показалась сладкой, привкус горечи не исчезал.