То было давно… - Константин Алексеевич Коровин

Третьего мая я уехал в глухое место Владимирской губернии. Возчик вез нас от станции на телеге, где лежала палатка и весь багаж.

Был ясный весенний день. Бисером, зеленея, блестел весенний лес. Долго ехали по проселочным дорогам и просекам в лесу. У реки, у большого песчаного обрыва, где кучей до самой воды опускались засохшие упавшие ели, на полянке у песчаной отмели остановились, разложили и поставили палатку. Хороша была палатка из белого холста, флаг – наверху. В палатку поставили новый маленький стол, складные стулья. Наверху я повесил ружье и фонарь.

Медный чайник кипел над разведенным костром перед палаткой.

Василий Княжев заварил чай. Из корзинки вынули филипповские баранки, хлеб и беловскую колбасу. Возчики уехали. Мы остались с Княжевым одни. Ни души кругом.

До того замечательно, что не знаешь, как и сказать, как выразить всё счастье, всю красоту и восхищенье, которые входят в душу от окружающей природы… Какой воздух, какой аромат от весеннего леса! Кристальной чистоты река. Глубоко видно дно, и на поверхности всплескивает рыба. Бугор песков, зеленые и седые ели опрокинулись в воде. Заливаются птицы, перекликаются кукушки.

К вечеру лес освещало желтое солнце и ложились синие тени.

Я разложил мольберт и писал с натуры прекрасные заросли берегов реки.

Василий Княжев сидел у костра, держа блюдце в руках, и долго пил вприкуску чай. Потом подошел ко мне и сказал:

– Ну и рыба здесь! Ишь на заводины бьет. Здорова. Надо на живца закинуть.

Покуда я писал, Василий с берега ловил пескарей и опускал их в ведро: их было множество, они ходили по дну речки стаями. Когда ведро наполнилось, он взял донные удочки с бубенчиками, насадил на крючки пескарей и закинул их с берега на середину реки.

На первой же закинутой удочке зазвонил вскоре бубенчик, и не успел Василий подбежать, как рыба потянула короткое удилище и выдернула его из берега. Удилище плыло по реке, и рыба тянула его.

Василий живо разделся и бросился в воду за удилищем. Схватил его зубами и плыл к берегу. Черные глаза его растопырились. Большая рыба дергала удилище. Василий, выскочив на берег, тащил рыбу, перебирая леску, а большой голавль лежал на берегу и прыгал, блестя серебряной чешуей.

– Эк и здоров, – сказал Василий. – Фунтов на двенадцать.

– Ну что – голавль… – говорю я, – больно костлявый, пускай его назад.

– Чего вы, уху сделаем.

– Ну что ты. Уху из окуней надо, ерши – вот хорошо.

К вечеру в котелке варилась уха из окуней и жарили линя на сковородке.

Я с ружьем, недалеко в лесу, близ реки, стоял на тяге. Когда погасала розовая заря, коркая, потянулись аравийские гости, и убитых вальдшнепов мы искали потом с Василием…

Была светлая ночь, и зеленело весеннее небо над темными силуэтами елей.

В палатке горел фонарь.

Василий принес на сковородке жареных вальдшнепов и сказал:

– Вот палатка заметна, ежели теперь в ней спать, то маленько кровать надо отодвинуть от края, а то чего она – холст… Заснешь, а он, ежели который подойдет, да отселева, снаружи, скрозь холост, в эдаком глухом месте, ножом тебя и полоснет в бок или куда. Вот тогда узнаешь.

Василий посмотрел озабоченно в темноту, в открытый полог палатки.

– Это кто ж такой «который», что будет резать нас?

– Как это вы говорите, право. Всякий народ есть. При вас вот и золотые часы на столе лежат. Палатка с флагом, видать, что и деньги есть. В эдаком-то месте. Кругом – пустошь, деревня далече. Я ведь к тому, что спать в палатке не надоть, а прямо пойти в лесочек, и спи у сосенки – там сухо, лучше. Человека в грех не введешь. Я ежели бродяжу, то лучше жисти нет этакой. А всё ж хоронюсь, место выбираю, как зверь, чтоб не видали. А у вас чего – флаг! – Он возмущенно передернул плечами. – А возчик-то меня спрашивал про вас, чего это он будет делать тут. Глядел, как это вы картину ставили, холст. Я ему сказал: «Планты сымать будет». А он говорит: «Знать, машину тут поведут». Я говорю: «Нет, место больно хорошо, привольно, картину списывать будет». А он не верит. «Ну и место, – говорит, – нашли, – самое что ни на есть негодящее… Здесь и покосу нет. Чего тут – песок да заросль. Просто плюнуть не стоит…» Да еще что сказал… – и Василий засмеялся.

– Что ж он сказал? – спросил я.

– Да чего, конечно, зря, – улыбался Василий.

– Так говори, Василий, чего ты, а еще приятель…

– Сказал: «Барин-то у тебя, знать, дурак. Флаг, – говорит, – вывесил, ведь это что. Ишь, какое место нашел. Чертям тут жить». Это недалече здесь Глубокие Ямы, так там лесина здоров. А в ямах-то по ночи леший воет. Сюда никто и не ходит. Тут, кады маленький я был, разбойники жили в горе. У них тут и гнездо было. Я лошадь искал, из ночного ушла, так видал их. Они женщину голую тащили без головы. Голову-то ей отрезали. Я думал: батюшки… Вот это место, за кустом-то сидел, да потом-то ползком, да домой бегом. Сказал – у нас, в Старове, не верят. А сами говорят: поди туды, говорят, зарежут.

– Вот они тебя и напугали.

– Напугали. Место-то, верно, глухое.

– Что ты, Василий, – говорю, – у нас револьвер, ружье, чего ты боишься?

– Не боюсь, – ответил Василий, – но в палатке спать не надо. Потому флаг, палатка, всё такое. Зовет на это самое. Кажинный увидит, и в голову ему это самое разное такое и пойдет. Подумайте: кругом ни души. «Что за народ такой? – про нас подумают. – Чего это? Бей их, боле ничего. Планты сымают. Значит, землю отбирать». Вредное всё в голову пойдет.

Снаружи на бережку послышался звон бубенчика на удочке. Василий побежал.

Я вышел посмотреть.

В тишине ночи мерцали звезды, дым от костра поднимался кверху, и трещали искорки.

На заводи, у леса, кричала выпь.

– Ишь ты, – сказал Василий, – вот ведь орет, чисто кто в бутылку дует. По ночи-то чего разного такого слышно. Всякое зверье выходит из нор.

– Какое зверье? Всё известно. Барсук кричит, лось орет, филин воет, вот и говорят – леший кричит.

– Ну нет, – сказал Василий, – леший – это особливо. А вы не верите, что леший? Нет? А леший есть.

– Полно врать, – говорю я.

– Врать?.. А я видал.

– Да ну! Какой же он из себя?

– Вы-то не верите, а из себя он – небольшой, можно сказать, махонький. Вот вполроста будет. Горбатый,