То было давно… - Константин Алексеевич Коровин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Это тебе с перепою показалось.
– Ну вот, вы всегда скажете – с перепою. Бедный человек – значит, пьяница, а он и не пьет.
– Ты-то не пьешь?
– Да видь нельзя не выпить. Всегда в стуже, не рыба. Дождь. Неделю льет по осени – не хочешь, так выпьешь. Тоска тоже берет. Выпьешь – оно и легче. Вино для этого самого заведено.
Во тьме леса, в кустах заводи, щелкал дрозд. Каким очарованием была его ночная песня!
Около Василия вертелся на берегу большой пойманный темный налим.
– Ишь какой чертила попался! – сказал Василий. – Вот это уха! Чего же, жизнь правильная, надо правду сказать, чисто в раю. Только вот ежели бы этих самых разбойников не было…
И он, взяв пескаря, опять закинул далеко леску удочки.
Наступила ночь. Крутом тишина. По реке легли туманы, окутав леса. Пахло свежестью воды и ароматом зелени.
В палатке горел фонарь, и в ней было душно.
Я вышел и сел у догорающего костра. Закинув донные удочки с живцами в реку, Василий Княжев посадил большого налима в сажалку и, подойдя к костру, подбросил можжевеловых веток.
Костер затрещал и запылал, осветив реку и соседний обрыв.
– Вот ведь, – говорил Василий. – Вы тоже упрекаете меня: «пьешь», вроде как я пьяница, выходит, а ежели правду сказать, чего я? – ничего. Чего у меня есть – ничего, и кто я есть? Просто, можно сказать, бродяга. Но только это самое для кого как. Такой человек бывает с достатком, так он тебя гнет и всё к худу клонит. Ему угодить никто не может. У его все виноваты. И ежели у тебя гроша нет, а у его трешник, он над тобой царь и Бог, и учит тебя, и себя над тобой ставит: кто я – знай, и умным себя полагает, потому у него трешник в кармане, да.
Березкин – хозяин. Я ему камышовые концы, удилища всю зиму правлю. Я ведь мастер. Понимаю, что удильщику конец что ни на есть прямой нужен, снасть понять надо. Ведь радость в руке какая – на ровное удилище рыбу взять. Я мастер, потому правлю, значит, хорошо. А Березкин молчит. Никогда меня не похвалит. Всё только одно от него слышно: «Пьете, деньги пропиваете». А какие деньги? гроши! Завсегда я виноват. А ежели выпьешь на виду, так он меня что ни на есть матерно. Так уж заведено. Ну, огорчит, опять же выпьешь, ну и легче. Вино для этого самого и заведено.
– Ну а с радости-то тоже надо?
– Ну да, и с радости, – зашипев, засмеялся Василий, – вот теперь бы коньячку в чай хорошо.
– Вали, Василий, тащи из корзинки.
Василий опрометью бросился в палатку. Мигом хлопнула пробка, и он подал мне бутылку.
– Хорошо, – сказал Василий. – Ну и жисть на свете – что надо? Заметьте, ведь этакие выдумают напитки пользительные. Хоша вот коньяк взять али ром. А кто выдумал? Вот и водку тоже. Кто первый винокур был? Знаете?
– Нет, Василий, не знаю.
– Ну вот, а чего вам говорить – вы ведь ничего не верите. Первый винокур был – леший.
– Ерунда…
– Чу… – насторожился Василий, – слышите?
Я услышал шаги. Кто-то шел из леса. Скоро мы увидели подходивших к нам троих людей.
Один из них был в подряснике, другой – низенького роста, с широкой шеей, в рваной кофте, и третий – в коротком тулупе. Все босиком. Все трое сняли шапки, и толстошеий сказал:
– Здравия желаю, ваше благородие. Не обессудьте за беспокойство, одолжите папиросочку поднадзорному.
Он почему-то пристально смотрел на Василия… Тот оробел.
– Вот что, поднадзорные, – говорю я, – станция отсюда семь верст. Ступайте туда. Вот вам десять рублей. Купите в буфете колбасы, копченых селедок, баранок, пива, бутылку водки, словом, на красненькую всего, и приходите сюда.
Взяв красненькую, они повернули, быстро побежали и скрылись в лесу.
– Ну вот, – сказал Василий, – дождались! Чего это вы, право, красненькую? Нешто можно? Красненькую пропьют, а потом вернутся – и тогда ножа не миновать. Я-то вижу – рыжий-то, с толстой шеей, ведь это что ни на есть убивец. А вы деньги даете. Надо отсюда сейчас слезать. В этаком месте такие люди.
– Не беспокойся, Василий, – сказал я. – Я их напишу у костра. А потом они перенесут палатку на Глубокие Ямы, про которые возчик рассказывал, где водяной воет и лес велик. Там должно быть хорошо.
– И чего это вы, право. Поднадзорные, водяной воет, чего хорошего? Спать теперь – ау.
Василий сокрушенно качал головой.
Я лег спать и крепко заснул. Слышу – Василий трясет меня в плечо, говорит:
– Слышите, идут…
Вернулись поднадзорные. Принесли всё. Разложили большой костер. Повесили котелок. Стали весело закусывать, выпив по стаканчику. Я вынул холст и писал костер и их освещенные лица. Василий в беспокойстве переводил недовольно черные глаза то на них, то на меня. Один из поднадзорных сказал:
– Барин, вот что: это место – пустошь. Мужики вас одолеют, потому оно ихнее. Палатку и чего у вас есть – всё донесем.
– Ладно, – ответил я. – Пойдем потом на Глубокие Ямы?
– Верно. Вот место, вот лес, и рыбы что… Туда никто не придет – боятся. Там чертовы много и списать вам есть что.
– Только я устал немножко, надо часок-другой поспать.
Холст с написанным костром я вставил в ящик, потушил фонарь и лег в палатке. Сидевшие у костра поднадзорные говорили:
– Хорошо с селедкой еще по стаканчику пропустить.
Василий деловито соглашался:
– Что ж, можно еще по одной, а то и будя. Конешно, он так простой с виду, а то и строг до ужасти.
Это он говорил про меня.
– Пивца бы открыть, – сказал поднадзорный, – бегали на станцию, запарились.
– Можно, – ответил важно Василий, – по стаканчику, – и засмеялся, зашипев. – А вот духовный-то, монах, зачем при вас находится?
– Тоже к нам вступил через это самое, через бабу…
– Монаху бы и не надоть, – сказал Василий.
– А ты думаешь, монахом бабы не вертят? И монахом как хочешь заворачивают. Конечно, есть твердые, но редко. Я был в монастыре. Нужда, к работе не приучен – в монастырь. Ну, служка, значит, годовик. На год на испытание поступил. Ну, за службой то-сё, свечи ставишь, паникадилу раздуешь, то-сё, а она всегда на ходу моем стоит – молится.
