Часы с вариантами - Александр Житинский

«Сугубо мое дело!» — еще раз повторил он про себя.

На тропинке показался наконец инструментальщик, искрились его лапы сквозь траву и кустарник, и моталась кружка в носовом манипуляторе, щедро расплескивая воду.

— Горе ты мое! — высказал ему Тим свои чувства, а кибер дал два зуммера и, дернувшись, вытянул манипулятор — пей на здоровье, дорогой! Тим поднял брови, вздохнул философски — ну что ты с ним сделаешь! — и поднял кружку. Много пить вредно, и рубашка взмокнет, — так что все к лучшему, будь здоров, механизм! И выплеснул себе в рот то, что болталось в эмалированной облупленной посудине.

Копилось у Тима в душе весь день, с самого утра копилось невнятное огорчение, так что приходилось ему иной раз глубоко выдохнуть, освобождаясь от него, — но помогало слабо, жалко было бросать всё, сад уж больно хорош вымахал!

А бросать надо — иначе он тут на веки вечные застрянет, говорить разучится! Нельзя же всю жизнь за одним садом глядеть, ну в самом деле? Сад тем более да-авно уже не нуждается в этом. И киберы шныряют всюду — что надо, сделают всегда.

Ну чего мне здесь сидеть?

— Нечего! — вслух сказал он. И повторил: — Абсолютно нечего!

Над неподвижным инструментальщиком суетились осы и мухи — мелочь всякая. «Прямо как медом намазан!» — думалось Тиму по жаре и лени. Ну вот чего вся эта шелупонь мизерная толчется над машинами? Хотя, конечно, могут быть какие-нибудь волны электромагнитные, всякие, скажем, излучения… малых, предположим, амплитуд… Впрочем — чепуха. Наверно, нагреваются на солнце машины, а те и летят на тепло… Да, наверное…

Тим отмахнулся от давешней ветки, которая совсем уже подлезла целоваться, — ветка шарахнулась, и сухонький серый кузнечик прошуршал в воздухе. И вновь заверещали, запиликали птицы, кубарем покатилось за воздушной волной солнечное и лиственное месиво, и вновь забрался под рубаху, под мышки теплый воздух.

А кузнечик — вот он, сидит на брючине, кривых очертаний тень качается и то накроет его, то отскочит, и кузнечик поползает, пошевелит лапками, озаренный и прозрачный, и тускло заблестят его выпученные слепые глаза. «Вот механика, мама родная! — думалось Тиму. — Прозрачные прям коленки! Вот это механика! Вот это я уважаю — какое чудо, а!» Тим покачал головой:

«Ай-я-я-ай… А этот остолоп бронзовый, это же — глядеть невозможно, дурной тон!.. Так бы вот научиться делать, елки-палки! А то — тоже мне, создание ума человеческого!»

— Па-ашел! — махнул Тим на кузнечика, и тот, фыркнув, отлетел, и Тим разглядел, как в кружеве лежалых гнилых листьев на земле семенит часовым механизмом паук-сенокосец, и еще раз покачал головой: «Механика!..»

Наконец он собрался с духом и встал — хорошо было сидеть в тени, рассиделся, понимаешь, разнежился!.. Кружку вложил обратно в манипулятор инструментальщика и вздохнул:

— Пойду, пожалуй… — И добавил, подумавши: — А ты шагай, милейший, кружечку на место поставь! А после притащи на кострище маленький топор, понял?

Кибер ожил, мигнул удовлетворенно, поворотился и почесал с кружкой по тропе, заискрился сквозь листья своими многосложными конструкциями. А Тим поглядел ему вслед и пошел в обратную сторону вдоль стены сарая, где было душно и тесно, и круглые кусты крыжовника прижимались к двум сонным окошкам. За сараем шелестели яблони, а в прорехе темной их листвы, вдалеке, в пустынной знойности воздуха мелко и многочисленно шевелились гигантские клены. Они смотрели поверх сада, поверх яблонь, видели пустыню, им в лицо выдыхала она свой жар, — они смотрели вдаль.

Угол одного окошка был небрежно заклеен паутиной, и в самой тени и пыли на мускулистых ногах притих бархатный крестовик — это успел заметить Тим, проходя. И, как обычно, самый нахальный, растопорщенный куст цапнул его за рубаху, а Тим привычно ругнулся:

— А… а, сатана!..

И опять в яблонях заворочался ветер, листва зашушукалась, хихикнули и сместились сияющие мухи перед лицом, а куст махнул на него веткой и нагло прижмурился.

Освобождение! Туман в голове! Господи, да неужто он просто так, гуляя, будет выходить из вымытого зеркального здания и будет идти затем по твердому и чистому тротуару? А? Да еще в новых серых ботинках, только что купленных и дивно пахнущих кожей!

«К черту! — думал Тим. — Именно, к черту! Сколько можно?.. Я хочу к людям! Ну в самом деле!»

Заметались и пропали махонькие золотоглазые насекомые.

«Надо же — одни глаза да крылья. В чем там душа жива?»

Но загадка оставалась. Откуда они здесь, черти окаянные? Он привез только семена. Только. Киберы и контейнеры, сброшенные с орбиты, были первоначально и непорочно стерильны!

Откуда же здесь живность? — возникает вопрос, законный вопрос. И птицы, заметьте себе! Совершенно уж неясно. Вон одна — завозилась, сломала сучок и поскакала под куст. И не разглядел, что за птица, как пропала она в зелени сада.

«Но… — перебил сам себя Тим, — вернемся к нашим барашкам. Я ведь лечу на Землю, к людям. Так, по-моему. Автоматам и киберам управиться здесь самим ничего не стоит, и все будет чудненько…»

Сад слабо шевелился под ветром, поблескивал летучей тенью. Было знойно, деревья стояли плотно и неделимо, только кое-где вопросительно гнулся толстый сук или кусочек ствола неподвижно глядел корой сквозь сомкнувшиеся листья, и яблони пропадали друг за другом, и пропасть горячего сизого воздуха отделяла от них высоко и пустынно стоящие клены.

«А делаем очень просто, — Тим подошел к воткнутой в землю и оставленной так лопате, — ракета у меня на ходу? На ходу! Вещей мне, собственно, и не надо никаких. Сегодня же вечером, нет… нет — завтра утречком и — в добрый путь! А? Правильно я говорю? Правильно!»

Он шагал дальше, втыкая и выдергивая прихваченную лопату и кивая своим мыслям. Лопата звучно входила в землю, рассекая листья одуванчиков и осота.

«…Только прорыхлить надо кое-где да сучья пожечь у ангара… Хотя киберы сами могли бы! Чего им делать еще, лоботрясам?» И он опять выдыхал из легких лишний воздух.

Лица его коснулась паутинка. Он смахнул ее, моргнувши. Шелест усилился; вдали звучно зацокала, свистнула и пропала неизвестная ему птица, а по земле, поднимая и шевеля траву, полз черепахой кибер-ороситель. Он волочил тонкий шланг и явственно сопел, и насекомые мелькали над ним и вспыхивали вдруг отчаянно искрами.

Восемь лет Тим в одиночку, разговаривая сам с собой, с деревьями, с мухами и автоматами, торчал на этой планете. Очень немало, кажется. Но и сад был хорош! На заброшенной, дрянной и высохшей планете поднялся сад, выросший за эти восемь лет, как не вырастает на Земле и за пятьдесят. Естественно, скучать было некогда. Ха-ха, еще бы! Это сейчас пустыня, увязнув в колючках и карагачах, в акациях и в жестких травах, не может дотянуться до пограничных кленов и только палит их листву ветром с каменных своих равнин, да слабыми пыльными вихрями бродит вдоль границы сада. А поначалу было весело. Планета задавала перцу, сад был вынянчен — не шутки! Год потом не мог отоспаться. Но теперь сад прижился и вымахал. Теперь здесь есть куда прийти людям. Теперь Тим свободен, елки-палки, кто б понимал, что это значит!