Прямой наводкой по врагу - Исаак Кобылянский

Затем я переоделся в пальто тетиного мужа (он еще не вернулся из армии) и пошел побродить по Москве. Напрочь отвыкший от городской жизни, я любовался столицей: прокатился в метро, разглядывал витрины магазинов, вывески; афиши. Во время полуторачасовой прогулки несколько раз наблюдал, как группы комендантского патруля останавливают военнослужащих и проверяют документы. Стало не по себе, и я заторопился к тете. Следующим утром, натерпевшись страха, так как уже был в шинели, я благополучно добрался до Киевского вокзала, откуда должен был ехать до Сухиничей.

Такого столпотворения, которое царило во всех помещениях огромного вокзала, я ни до, ни после этого дня не наблюдал. Тысячи демобилизованных солдате мешками, чемоданами, котомками стояли почти вплотную один к другому. Вся эта человеческая масса гудела, топталась, некоторые перемещались в разных направлениях, с трудом протискиваясь сквозь толпу. Я не мог понять, куда надо двигаться, чтобы попасть к поездам, и спросить было некого. Все же удалось метров на двадцать приблизиться к какому-то выходу из зала, и, когда через полчаса дверь распахнулась, человеческая лавина вынесла меня на перрон. Отсюда все стремглав мчались вдоль путей. Побежал и я, легко опережая десятки нагруженных скарбом пожилых солдат. Некоторые скользили и падали на подмерзшем снегу, утоптанном тысячами ног. Товарный состав, к которому неслась толпа, находился в километре от вокзала. Я добежал до него одним из первых, но, увы, все теплушки были заполнены, казалось, до отказа. Все же я сделал несколько попыток втиснуться и наконец, приложив максимум усилий, добился своего. После меня таким же образом в переполненный вагон втерлось еще трое. Народ здесь был так туго спрессован, что мне пришлось очень долго стоять на одной ноге. Пять часов этого путешествия до Сухиничей запомнил навсегда. Зато оттуда до Козельска я добрался без приключений. В полку никто даже не заметил трехдневного отсутствия «резервиста». Так завершилась моя вторая по счету, она же последняя, авантюрная «самовольная отлучка из расположения части». И на этот раз, как и после визита в Киев летом 44-го, обошлось без неприятностей.

В начале декабря в Козельск прибыл капитан из штаба артиллерии дивизии, он ведал там кадровыми вопросами, и моя судьба была в его руках. По совету товарищей перед встречей с важным человеком я запасся четвертью (три литра) самогона. Разговор наш состоялся в моей комнате и был коротким. На вопрос капитана «Так чем ты хочешь отметить увольнение?» я достал из-под кровати подготовленную бутыль. Ему этого показалось мало, и взгляд капитана остановился на моих серых галифе, сшитых в июле портнихой-немкой. Я тут же переоделся в форменные брюки и вручил ему серые. Капитан поклялся, что в две-три недели все будет сделано. Свое слово он сдержал.

Когда долгожданные бумаги из Калуги прибыли в полк, мне был выписан отпуск до 30 января 1946 года, а приказ об увольнении оформили с 31 января, так что еще целый месяц я буду находиться в Киеве в статусе офицера. Вместе со мной оформлял демобилизацию командир минометной роты, лейтенант Григорий Бамм. Он тоже был киевлянин и предложил домой ехать вместе. Я с радостью принял это предложение, так как Бамм был лет на пятнадцать старше меня, и с ним, конечно, мне будет проще в первые часы незнакомой жизни вне военного городка. Моя поклажа состояла из двух самодельных чемоданов (патронных ящиков, приспособленных для переноски), а хозяйственный Григорий, помимо «чемоданов», был нагружен коробками с замороженным мясом. Бамм взял на себя переговоры с начальником станции о посадке в пассажирский вагон, который будет в Сухиничах присоединен к поезду Москва — Киев. Он получил с меня половину стоимости «услуг» начальника станции, но объяснил, что расплачиваться будет после нашей погрузки. Датой отъезда было назначено 28 декабря. Все произошло по намеченному плану, а поезд тронулся лишь тогда, когда Бамм завершил оплату «услуги» всемогущему начальнику станции.

Всю дорогу до Киева, более полутора суток, я не спал. В моем воображении сменяли одна другую картины будущих встреч с Верой, с родителями и братиком, с друзьями. Я ехал к новой жизни и надеялся, что меня ожидает счастье...

Глава 22. Возвращение. Снимаю погоны — начинается новая жизнь

Мы снова вместе

Завершающий этап моего возвращения в Киев после войны начался пасмурным утром 30 декабря 1945 года, когда я с двумя «чемоданами» в руках вышел на привокзальную площадь. За спиной осталось полуразрушенное здание вокзала. Грязный сырой снег застилал небольшую площадь, по центру которой проходили рельсы трамвайного кольца. Там сгруппировалось с полсотни человек, ожидавших трамвая. Направился туда и я. Снежная слякоть громко чавкала под ногами, и это напомнило о проблеме обуви: ведь на мне были летние сапоги (низ кожаный, верх из плащ-палатки), зачерненные ваксой. До родительского дома было два с небольшим километра, но мне казалось тогда, что офицеру, пусть всего лишь лейтенанту, не к лицу таскать на глазах у прохожих неприглядные ящики; более того, с занятыми руками я не мог бы приветствовать и отвечать на приветствия встречных военнослужащих. Долго, почти час, понапрасну ожидал трамвая, и, когда ко мне подошел мужчина с тачкой и предложил за умеренную плату довезти мою поклажу до самого дома, я воспользовался этой услугой.

Часов в одиннадцать я прибыл к дому № 3 по улице Воровского и с черного хода (парадный был заколочен навечно) вошел в кухонное помещение первого этажа. Четыре двери вели отсюда в квартиры жильцов, вторая от входа — в родительскую квартиру. Должен сказать, что о моем предстоящем возвращении и родители, и Вера знали лишь приблизительно, сообщить телеграммой точную дату приезда я не мог. Был обычный рабочий день, и я рисковал никого не застать дома, однако мне повезло. Войдя в незапертую дверь и пройдя длинным темным коридором, я открыл дверь в комнату и увидел невысокого паренька, в котором мгновенно узнал дорогого братишку Толю, и девушку постарше, это была моя двоюродная сестра Ляля, которую видел ребенком десять лет назад. Оба бросились ко мне, их и моей радости не было предела. После объятий и поцелуев началось разглядывание орденов на моей груди и обследование «чемоданов» (что в них было, убейте, не помню). Ребята затеяли готовить какую-то еду, но в это время вошла мать.

Родная мама! Как трудно дались тебе военные годы, как заметно ты, невысокая и щупленькая, постарела и ссутулилась, сколько седых волос засеребрилось на твоей голове! Но мама осталась верна себе: слезы радости недолго текли из ее глаз, спустя минуту она засуетилась, начав готовить завтрак вернувшемуся сыну. Каким-то образом узнал о моем прибытии и вскоре пришел с работы мало изменившийся отец (мы с ним встречались полтора года назад), он тоже прослезился, а после стопки спиртного, которым мы отметили встречу, обращаясь к маме, спрашивал: «Объясни мне, Женя, почему все это произошло так просто, так буднично?»