Акустические территории - Брэндон Лабелль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этому пониманию звука и слуха может поспособствовать рассмотрение опыта и состояния головокружения, в основе своей обусловленного дисбалансом во внутреннем ухе из-за скопления жидкости или частиц кальция[314]. Головокружение может пролить свет на более широкую область протекающих в ухе физиологических и неврологических процессов, раскрыв ее связь с тем, как мы добиваемся равновесия. Соответственно, важно указать, что ухо не обязательно связано с темой или опытом слуха и слушания, но скорее отсылает к более широкому спектру физиологических и неврологических, а значит, также психологических и социальных способностей и переживаний. В этой связи я поместил бы слух и слушание в концептуальную рамку, которая также позволит поразмышлять над вопросами здоровья внутреннего уха, молекулярной материальности, барометрического давления и колебаний ультра- и инфразвуковых частот – все они переводят развитие акустики в более широкое поле проблем и потенциальностей[315]. Акустика может охватить ряд процессов, в связи с которыми возникают практики телесной ориентации и восстановления, культурной выразительности и переговоров, социальной навигации и конструирования. Стало быть, слушать – это не только слышать, но еще и настраивать и расстраивать, выравнивать и вновь уравновешивать формы и силы, посредством которых мы формируемся, а также участвуем в формировании других. Иными словами, акустика существенно влияет на то, как тела получают доступ к своим физическим или институциональным средам, ориентируясь в ситуациях и системах, которые упорядочивают вопрос о том, кому и где можно появляться. В этом отношении акустика всегда уже является политической.
Как отмечает Джудит Батлер, перформативность субъекта основывается на структуре власти и дискурса, которая, предшествуя нашему появлению, дает нам имя, исходя из которого мы ищем средства для обживания социальной арены смысла[316]. Стало быть, субъективность мыслится как всегда уже детерминированная экстериорностью, социальным порядком, который позволяет нам появиться, регулируя наше возникновение через структуры смысла. Как утверждает Батлер, мы «призваны к бытию» через включение в язык, который открывает доступ к более широкой области социальной жизни через формы повторения – правильно повторять слова. Мое тело двигается так же, как и тела других, поскольку язык (language) вкладывается в рот, формируя его структуру, его высказывание; я могу говорить лишь в той мере, в какой позволяют конкретные условия, которые были мне навязаны – например, другими и теми дискурсами, которые требуют от меня исполнения, вводят меня в речь и на фоне которых я двигаюсь. Таким образом, мы привязаны к внешним структурам власти и смысла, а также к тому, что они позволяют и запрещают.
От призыва к бытию до эха, которое, таким образом, составляет работу исполнения, субъективность на фундаментальном уровне обязана экстериорности – фактически она конституируется реляционностью. В этом отношении я никогда полностью не владею собой как субъектом; скорее, я отвечаю на этот фундаментальный призыв посредством эха, которое отражает его требования или ищет способы переработки его смысла – пути непрерывной модуляции работы голоса через конкретные каденции, вокализации и формулировки: фразеология на службе индивидуации.
Следуя мысли Батлер, можно вернуться к развиваемому здесь пониманию акустики, чтобы представить «ориентацию» в качестве концептуального зонтика, под которым может разместиться львиная доля «Акустических территорий». Здесь я понимаю акустику как то, что играет ключевую роль в нашей реляционной координации – тип тропы познания и диапазон навыков, приобретаемых через непрерывные переживания и выражения, с которыми мы сталкиваемся, издавая и воспринимая звуки, будучи призванными к бытию и отвечая на этот призыв; сигнализируя и обмениваясь, ориентируясь и ведя переговоры о социальных процессах и давлениях, которые требуют от нас определенной ответственности, определенной позиции, некоторой формы разборчивости.
Хотя Батлер описывает процесс субъективации как то, что вращается вокруг языка и власти, подводя к образу и возможности речи и идентичности, акустическая перспектива, похоже, предполагает иной взгляд. Акустика, скорее, очерчивает опыт распознавания как момент разборчивости или взаимности, через диапазон способностей и осуществлений, от процессов аудиальной настройки и захвата (entrainment) до актов, ведущих к диссонансу и полифонии, которые способствуют непрерывному возникновению субъективности, особым образом обусловливая движения, связанные с языком и требованием правильной речи. Здесь акустика, как политика речи и слуха, направляет борьбу через ритмические слияния и расхождения, вибрационные трения и разрывы, колебания обратной связи, которые в значительной мере формируют наше восприятие коммуникационного обмена. Соответственно, акустика и этические силы, воздействующие на социальную перформативность, погружают нас в процесс, который обусловливает репрезентацию и фигурацию идентичности, прорабатывая структуру обращения и осуществляемого им захвата тела через флуктуации и осцилляции – энергетические интенсификации, – которые непрерывно влияют на наши равновесие и формирование. Здесь экстернальность, которая, согласно Батлер, формирует субъективность или посягает на нее, введена в акустическую рамку, которая усиленно способствует процессам ориентации через реверберации и отражения, связывающие близкое и далекое, и то, как внешний социальный мир поглощает или отклоняет наш собственный шум. Это эхолокуционное настраивание – это движение взад-вперед, сигнализация и навигация, эта барометрическая и молекулярная социоэнергетическая фигурация (эти молекулярные материи, сквозь которые должен проходить мой голос) – раскрывает акустическую перформативность, которая, как надо понимать, критически воздействует на субъективность. И кроме того, так вводится поле знаний и тактик, с помощью которых разыгрывается проект идентичности[317].
Размышляя о введенном Р. Мюрреем Шейфером понятии «акустического дизайнера» (которое я упомянул в предисловии) как настройщика мира, чьи методы определяются представлениями об «оркестровке», я прихожу к другой перспективе – подходу, в рамках которого акустическая перформативность и процессы ориентации позволяют бороться с любым предельным универсализирующим аудиальным принципом. Вместо этого способы поиска или борьбы за ориентацию с помощью диапазона акустических жестов и конструктов, а также через разнообразие ситуативных и этических сил раскрывают слух и слушание как акты, которые полностью погружают нас в гущу отношений, а акустика выступает «липкой» материей[318]. Соответственно, мне интересно представить способы становления акустических процессов перформативными в том, что я называю композиционированием (compositioning)[319]. Последнее намечается здесь для того, чтобы рассмотреть, как ориентация конструируется или достигается посредством акустической перформативности: вибрационное сшивание, эхолокуционная фигурация, ритмическая реорганизация, передаваемая коммунализация, эхоическое смещение – все это не столько оркеструет слуховое поле, сколько оспаривает глубоко переплетенные темпоральности и пространственности, которые определяют наше местоположение и которые мы стремимся наделить смыслом.
Композиционирование: переработка отношений
В своей книге «Экспериментальная практика» Димитрис Пападопулос размышляет о том, как борющиеся индивиды и сообщества работают над преобразованием условий своего социополитического мира, или того, что он называет «регионом объективности»[320]. Для Пападопулоса такая работа зачастую предшествует всякой самоидентифицированной артикуляции
