ШЕСТОЙ МОРЯК - Евгений Филенко

   Зрелище было зловещее и вполне апокалиптическое. Иоанн Богослов остался бы доволен.

   Вскинув сумку на плечо, я вышел в коридор. Мне предстоял долгий и скучный путь в темноте и под дождем. О комфорте можно было смело позабыть.

   Я имел опыт долгих пеших переходов — еще с тех времен, когда даже конь почитался за роскошь и символ прогресса.

   Не в новинку были мне и ночевки под открытым небом.

   В оползающем окопе, с лужей из воды пополам с кровью под ногами, с пролетающими над головой шальными снарядами и вопящими от ужаса сопляками-новобранцами, кого во все времена иначе как «пушечным мясом» не называли.

   Под снежной лавиной, в ожидании спасателей, которые, суки, так и не появились — в расчете, наверное, на то, что годков через пару само все оттает, и потому пришлось откапываться самостоятельно, а затем в одиночестве спускаться по залитому неживым лунным светом горному склону, согреваясь только собственной злостью.

   Или в сердце суданского хабуба: песок снизу, песок сверху, песок вместо воздуха, и внутри тебя тоже песок... весь мир превращается в песчаную взвесь, из тканей твоего тела стремительно улетучивается влага, и ты против собственной воли становишься кустарно изготовленной мумией, которая из последних сил цепляется за остатки сознания, чтобы раньше предназначенного не отправиться на поля заката, в царство Озириса; и снова все пришлось делать самому, потому что к Озирису я не хотел, да и сны в мумифицированном состоянии приходили сугубо утилитарного свойства, все больше про хрустально чистую ледяную воду, отчего-то в гигантском мельхиоровом бокале с чеканкой на мифологические темы по внешней стороне... много позже я по накурке поделился этими видениями с  приятелем из местечка Пафкипси, что неподалеку от Нью-Йорка, и мы славно повеселились на эту тему, после чего он стал торговать у меня сей образ, в рассуждении написать рассказ, и выторговал за флакон гнусного пойла, весьма  метко называемого «Конь блед» или как-то в этом роде, уж не знаю только, написал ли...[46] Иными словами, сны эти меня раздражали, и я, сражаясь с неодолимым желанием отрезать самому себе башку и тем самым прекратить мучения, благо кинжал имелся, отличной дамасской ковки, выпутался из войлочного покрывала, в котором тщился спастись от всепроникающего песка, прокопался до самого верху наметенного надо мной бархана — на это занятие ушла без малого вечность и остатки сил, — и восстал не из пепла,  конечно, как некая птица-феникс, а из праха уж точно, на манер, более подобающий как раз мумиям из дешевых голливудских ужастиков, чем совершенно деморализовал весь личный состав чинно шествовавшего мимоходом торгового берберского каравана, несколько дней кашлял песком, плевался песком, и песком же пускал ветры, да еще пришлось доказывать караванщикам, что, во-первых, я таки не мумия, которой взбрела фантазия восстать из тысячелетней гробницы, а  это оказалось непросто: в обоснование подозрений мне было предъявлено под самый нос зеркало в бронзовой оправе, и я  убедился, что безволосый череп в съежившейся коже землистого цвета трудно заподозрить в принадлежности живому человеку,  а во-вторых, что я не шайтан, вздумавший совратить караван с верного пути и  погубить среди пустыни, и это оказалось намного сложнее, потому что с меня пытались взять клятвы, лгать под которыми было непозволительно даже мне.

   Погруженный в свои мысли,  я натолкнулся в темноте на неожиданное препятствие: это оказалась нога, торчавшая поперек прохода. Нога была голая и женская. Не хотелось мне думать и даже вспоминать о случайной попутчице, а все же пришлось. Возможно, это был какой-то знак. В силу накопленной за долгие годы личной статистики я научился верить некоторым приметам и реагировать на знаки судьбы.

   Сквернословя сквозь зубы, я заглянул в купе.

   Женщина лежала лицом вниз — в точности, как и машинист. Создавалось впечатление, что Драконы отчего-то избегали видеть глаза, а то и лица своих жертв. По-видимому, они не надругались над ней традиционным способом, а весьма деловито расправились, исполнив одним им ведомый ритуал. Который, как я обнаружил, приглядевшись, включал вырезание асимметричной четырехлучевой звезды на спине.. А завершался вскрытием гортани. Полумрак превращал место злодеяния в старинную черно-белую гравюру. Кровь собралась на полу аккуратной лужей, вязкой и лоснящейся, словно разлившаяся нефть. Сумки были выпотрошены — уж не знаю, искали они там что-то специально или просто развлекались.

   Мое внимание привлек квадратик белой бумаги, прилипший к  забрызганной стене. Я потянул его за уголок двумя пальцами — это оказалось фото по размеру дамского портмоне. Довольно безыскусное: молодая женщина — коротко стриженные темные волосы... правильные, но незапоминающиеся черты лица... глубоко посаженные светло-серые глаза с тенями, должно быть, от хронического недосыпа... и ребенок, в том возрасте, когда трудно еще определить, мальчик или девочка.

   Это к нему она ехала в Силурск. К своему  ребенку. Чтобы догадаться, не было нужды ни в каком даре предвидения.

   Что ж, не всем суждено ко сроку оказаться там, где хотелось бы встретить конец света.

   Я аккуратно положил фото на полку рядом с женщиной. Как будто это могло иметь какое-то значение... Прижимаясь к противоположной стене, обогнул коченеющую ногу. Добрался до тамбура: ступал осторожно, как если бы боялся кого-то разбудить. Впрочем, мертвые как никто заслуживают покоя. По высоким ступенькам спустился на асфальт.

   Это был какой-то пригородный полустанок, и оставалось только гадать, до какого города мы не доехали.

   Так или иначе, поезд дальше не идет.

   Я огляделся.

   Одесную расстилалось дикое поле, ошуюю в просвете вагонов можно было различить  некий населенный пункт, производивший впечатление покинутого. Вполне возможно, там я нашел бы хоть какой-то ночлег, с отдаленным подобием комфорта. Или новую порцию неприятностей на свою голову. В такое смутное время ни за что нельзя было поручиться.

   И вот я стоял на полустанке, теребя ремень перекинутой через плечо сумки, и никак не мог решиться сделать первый шаг прочь от мертвого поезда. Чем дольше я торчал здесь истуканом, тем меньше мне нравилась мысль о пешем походе в Силурск.  Поезд в сложившейся ситуации был наиболее выигрышным вариантом.

   Иногда мой эгоцентризм шел на пользу случайно оказавшимся поблизости людям.

   Вот и сейчас, снедаемый леностью и пагубным пристрастием к перемещению в пространстве без затрат физических усилий, я принял решение пересобрать цепь событий.