Навои - Айбек

Хусейн Байкара засунул руку за золотой пояс я сидел подавленный, не зная, куда девать глаза. Молчание становилось все более и более тягостным. Оно как бы подтверждало верховенство истины. Наконец Хусейн Байкара заговорил.

— Теперь скажите, каковы цели вашего приезда?

— Мне не нужно никаких чинов или должностей. Дайте мне только высокое разрешение жить в Герате.

При сложившихся обстоятельствах султану трудно было, отказать. Навои в этой просьбе. Однако, желая показать, что исполнение желания поэта — большая милость со стороны государя, он стал возражать, придумывая всевозможные, противоречащие друг другу препятствия — одно другого слабее, которые Навои отметал, как щепки. Затем Хусейн Байкара поднялся с места.

— Делайте, как хотите, — сказал он. Навои поблагодарил и вышел.

Он шел по саду, каждый уголок которого дышал живой красотой. Подозвав проходившего мимо слугу, поэт спросил:

— Ты знаешь Бехзада? Где он теперь и чем занят?

— Знаю, господин, — ответил слуга, — он рисует в одной из комнат возле государева книгохранилища. Показать вам?

— Спасибо, сам найду, — сказал Навои. Бехзад бросился к своему наставнику и покровителю, как ребенок кидается к отцу, вернувшемуся домой после долгого путешествия. Он целовал поэту руки. Растроганный Навои спросил художника, как его дела, как он себя чувствует. Голос и взгляд Алишера были полны сердечной любви.

— Этой минуты я не забуду никогда, — справившись с охватившим его волнением, заговорил Бехзад. — Мое сердце было полно тоски и горя разлуки. Теперь его переполняют счастье и радость.

Художник попросил Навои присесть. Комната была полна света. В раскрытое окошко виднелось голубое небо и зеленая, мерно качающаяся стена аллей; вдали, среди деревьев, сверкало зеркало хауза. Посреди комнаты на маленькой круглой скамеечке стояли всевозможные краски в металлических и фарфоровых чашечках. Тут же лежали кисти, начатые и готовые рисунки.

Навои с горячим интересом принялся рассматривать миниатюры: «Царевич на охоте», «Верблюд, покрытый цветным ковром», «Встреча влюбленного с возлюбленной в саду». В каждой черточке, в глазах, намеченных одной точкой, в нежных пятнах красок Навои видел яркое биение жизни. Он снова и снова брал в руки рисунки, не в силах оторваться от них.

Налюбовавшись миниатюрами и горячо поздравив художника с замечательными успехами, Навои заговорил о возможностях живописи. Обросшее черной бородой, лицо Бехзада озарила мягкая улыбка.

— Господин эмир, — спросил Бехзад, — порвались ли цепи, сковывавшие льва?

Навои бросил на него быстрый взгляд:

— Это вам сказал Хайдар! Крайне легкомысленный юноша.

— Хайдар уверяет, что говорил об этом только мне, — ответил Бехзад. — Мне бы очень хотелось посмотреть этот рисунок.

— Мой рисунок похож на детскую мазню, — махнул рукой Навои.

— Закованный лев еще страшнее для тех, кто держит его в плену, — тихо проговорил Бехзад. — Если лев и склоняет шею под тяжестью цепей, то сердце его все равно остается непреклонным. Жаль, что люди не могут постигнуть этой простой истины.

— Ум и рассудок — свойства, присущие не каждому человеку, — иронически сказал Навои, сдвигая брови.

Бехзад разостлал маленький дастархан и хотел угостить своего наставника. Навои отказался. Попросив художника навещать его почаще, он собрался уходить, когда в комнату, запыхавшись, вошел Мухаммед Сайд Пехлеван. Они крепко обнялись. Мощная фигура Пехлевана, казалось, заполнила всю комнату. Хотя годы начали оказывать свое действие на могучего Мухаммеда Сайда, этот, никем не побежденный в сотнях состязаний богатырь казался еще полным сил. Навои, то и дело взглядывая на Пехлевана, снова сел. Беседа полилась легко, как бурливый поток. С приходом поэта Шейхима Сухейли и Ходжи Гияс-ад-дина Дихдара она еще более оживилась: стараясь развлечь Навои, каждый рассказывал о важных или забавных событиях, случившихся за последнее время в Герате.

Поэт вспомнил, что он еще в Астрабаде слышал о новых музыкальных сочинениях Пехлевана, и принялся расспрашивать — его. Бехзад взял с полки тамбур и подал его Мухаммеду Сайду.

— Говорить о музыкальных произведениях без музыки невозможно, — сказал он.

— Пусть тамбур расскажет нам об искусстве Пехлевана! — воскликнул Шейхим Сухейли.

Мухаммед Сайд подобрал рукава широкого светло-желтого чекменя, настроил тамбур могучими руками, привыкшими сжимать на арене мощный стан борца, и начал играть. Музыкант так живо и ярко передал на тамбуре тончайшие чувства и переживания, радости и горести чувствительного, любящего сердца, что слушатели забыли обо всем на свете. Но вот, с последним воплем души, звуки, музыки стихли. Голова Бехзада, окутанная большой чалмой, низко опустилась на грудь. Навои, словно расставшись с приятным сновидением, неохотно открыл глаза. Он сердечно поздравил своего друга с новым произведением.

Заговорили о других гератских музыкантах. Навои сказал, что нужно написать книгу о творчестве самых талантливых гератских музыкантов, в которой были бы собраны для будущих поколений все старые и новые песни и мелодии с нотными записями. Эта мысль понравилась всем.

К зеленому морю сада Джехан-Ара устремилось пламя заката. Издали доносились пьяные голоса собутыльников султана. Гости попрощавшись с хозяином, разошлись.

Навои отправился в библиотеку, находящуюся недалеко от Унсии. Это было красивое здание из десяти богато украшенных комнат. Каждая комната была расписана в ином стиле и, вкусе, чем остальные.

Во второй комнате поэт нашел Султанмурада и Зейн-ад-дина, которые беседовали среди книг при свете свечи. Навои поздоровался с молодыми людьми, как отец с сыновьями. Они посидели немного, разговаривая о всевозможных предметах.

— Ну что же, есть у них какое-нибудь основание обвинять вас в том, что вы сомневаетесь в существовании бога? — с улыбкой спросил Навои Султанмурада.

— Меня называют пантеистом, — ответил Султанмурад, — но я следую разуму и науке. Я признаю только их истины.

— Да, конечно, ученый ищет истину. При этом естественно впасть в сомнение, — серьезно сказал Навои. — Чтобы постигнуть тайны природы, ее надо изучить. В сущности, это никого не удаляет от бога. Ибо природа — великое зеркало, отражающее бесконечные проявления абсолютной красоты. Только невежды не понимают этого. Завтра же мы приведем вас в медресе; мы обрадуем ваших учеников и освободим науку и истину из рук невежд.

Навои сказал, что, даже будучи в Астрабаде, он слышал об успехах Зейн-ад-дина в области музыки и каллиграфии. Он повторил только что высказанную им мысль о необходимости написать книгу о музыке. Султанмурад выразил уверенность, что эту задачу мог бы выполнить Зейн-ад-дин. Зейн-ад-дин обещал подумать и дать ответ.

Навои спросил молодых людей, не испытывают ли они денежных затруднений. Хотя они уверяли, что не нуждаются, Навои, окинув их внимательным взглядом, решил выдать пособие в сто динаров каждому. Затем он прошел вместе, с друзьями по ярко освещенным комнатам, уставленным книгами. Поискав глазами новые произведения, Навои убедился, что библиотека за два года его отсутствия очень пополнилась. Сахиб Даро содержал ее в порядке, приобрел много новых книг, а старые отдавал переписывать хорошим писцам. Навои в душе был благодарен ему.

Все трое вернулись в Унсию. Там их нетерпеливо ожидало около двадцати друзей. Оживленная беседа закончилась угощением. В этот день все, от хозяина дома до последнего слуги, были веселы и довольны.

С приездом Навои много людей в Герате вздохнуло свободней. Каждый день в Унсию непрерывным потоком являлись посетители. Ученый, поэт, ремесленник — все считали за честь проведать Навои, выразить ему свою любовь. Люди, которые прятались по углам, боясь насилия и притеснений, снова зажили полной жизнью. Навои ежемесячно раздавал бедным и сиротам деньги и оделял их одеждой.

Глава двадцать восьмая

В одной из комнат дворца Музаффара-мирзы со стенами из фарфора Туганбек, накинув на плечи кунью шубу и держа руки над раскаленным мангалом, медленно что-то рассказывал. Сыновья беков и высокопоставленные джигиты царевича широким кругом сидели вокруг мангала. Среди них находились также поэт Беннаи и Шихаб-ад-дин. Туганбек за последнее время приобрел большое значение не только при дворе Музаффара-мирзы, но и у самого государя. Вознесенный на такую высоту, на которой стояли только родовитые беки, такие как Мухаммед Бурундук Барлас, Джахангир Барлас, Туганбек, сохранивший свою прежнюю грубость и простоту, познал вкус роскоши. Сады, приемы, невольницы — все было налицо. Считая Шихаб-ад-дина великим ученым, Туганбек приблизил его к себе: авось тот посвятит ему какую-нибудь книгу или, если судьба поможет Туганбеку совершить великое дело, — составит летопись его деяний. Поэта Беннаи Туганбек приглашал на каждое собрание. Не совсем хорошо понимая персидские стихи Беннаи, он очень любил его анекдоты. Своему старому другу Ала-ад-дину Мешхеди, который в дни несчастья приютил его в своей келье, Туганбек ежемесячно посылал одежду и деньги. Поэт выражал свою признательность звонкими касыдами.