Родная сторона - Василий Земляк

Давно отцвел шиповник над дорогами, осыпались полевые маки, ослепли васильки и затерялись во ржи. Галя больше не оплакивала бабушку, а Евгений не ходил на кладбище — кого больше нет среди нас, те забываются, и только время от времени мы вспоминаем их добрым словом. Что ни день, то у людей новые заботы, за которыми некогда отдаваться печалям и горестям. Евгений с Оленой осматривали поля перед жатвой — раньше эти осмотры происходили чуточку в другом составе с непременным участием Карпа Силы. Где-то во рву, в калине, лукавила иволга, а в пшенице радовался перепел, дождавшись спелого зерна.

«Тише, — шепчет ему жена, — тут люди». Перепелиное семейство утихает, после одной беды надвигается другая — над полем лениво прокатывается отзвук далекого грома. «Кроме птиц, никого нет поблизости, — думает Олена. — Тут нас никто не услышит…»

Олена так долго ждала этого случая, так много хотела сказать Евгению и не могла подыскать ни одного подходящего слова — большие слова потерялись, а маленькие казались ненужными для такого разговора. Вдруг Евгений взглянул на нее из-под выгоревших бровей, как бы говоря: «Не надо. Я все знаю. Разве не ради тебя отрекся я от Зои? Разве не ты одна владела моей душой так долго и так незаметно? С первой встречи — помнишь шахматы? — я чувствую в тебе что-то необычайное, милое для меня, и с тех пор я ни разу не разлучался с тобою. Я ходил с тобою к Зое, я думал, что Зоя прогонит тебя, но ты оказалась сильнее, ты победила без единого слова, и за это я хочу обнять тебя крепко-крепко, в первый и, может быть, в последний раз, ведь я всегда знал, что ты не можешь быть моей. У тебя есть обязанности, которые стоят выше нашей любви. Ты помогала мне жить, и за это я обнимаю тебя чисто-чисто. Только молчи. Зачем слова, когда говорит сердце? Разве этого недостаточно?..» Олена вспыхнула в его объятиях и отшатнулась, только теперь поняв всю силу своего чувства, выношенного в жестоких муках. Неужели это правда и неужели никого нет поблизости, кроме птиц? Она хочет, чтоб никто никогда не узнал об их любви. Может, когда-нибудь люди сложат о ней легенду, но пусть не выдумывают того, чего не было, ведь люди любят прибавить…

Теплый крупный дождь застал птиц и людей среди поля. Легкое штапельное платье на Олене промокло насквозь, село, от него шел пар, косы-рыжики тоже причесал дождь, живые капли блестели на горячем лице. Птицы остались в поле, а люди, доверчиво взявшись за руки, побежали к лесу. На баштане, у леса, дождь прибил гуденье, омытые арбузы поблескивали, как выкупанные дети. Никого не было, ни Поликарповны, ни ее Антона Плана — арбузы еще зеленые, и их можно не стеречь. В курене чудесно пахло слежавшимся сеном, а дождь лил, как из ведра. Над баштаном стрельнула молния, острая, меткая, взволнованно отозвался гром. Но летние дожди недолги, а летние громы любят кочевать, как цыганская кузница. Вскоре, будто за лесом, а на самом деле далеко-далеко выступила радуга, огромная, на все небо, как сказочные ворота в неизвестную, но манящую жизнь. Людям почти всегда жаль, что эти ворота недолговечны — постоят, поманят и исчезнут…

Переждав дождь в курене, люди снова идут по полю, омытому, свежему, напоенному. Скоро ему придется отдавать свои богатства. Олена любит жатву. Как это чудесно! Стоишь на скирде, кладешь сноп к снопу, скирда все растет, и ты на ней становишься какой-то могучей, крылатой, чувствуешь все полевые запахи, упиваешься, пьянеешь, и ничего тебе уже не страшно, и видно далеко-далеко вокруг… Над тобой глубокое, задумчивое небо, а внизу тихо спускается вечер. Откуда-то набегают туманы, теплые, подвижные, словно живые. Перебегут дорогу, перекатятся из одной долины в другую и стоят, словно чего-то ждут. С Кормы-озера в такие вечера подымается семейство откормленных уток, охота на которых еще запрещена, и кружатся, не подозревая, что скоро они недосчитаются многих своих родичей… Олена вспомнила, что Муров тоже охотник и тоже выйдет на охоту. Каждую осень он приносит диких уток, и по этому поводу в доме устраивается маленький семейный праздник, непременным гостем на котором почти всегда является Степан Яковлевич Стойвода. Этой осенью, если только Мурову посчастливится, Степан Яковлевич придет на дикую утку не один, а со своей милой Парасей.

Послежнивье на Полесье короткое, полное див и неожиданностей. Незаметно, без вихрей прорываются влажные ветры и приносят дожди с последними грозами. Опустевшие, словно бы ограбленные людьми поля умолкают, грустят о своих богатствах. Над полями проносятся куда-то тесные, дружные стайки откормленных скворцов… Загрустивший лес роняет первые пожелтевшие листья — предвестников осени, словно хочет очистить от них свое зеленое убранство. Но чем больше листьев роняет он, тем больше зловещей позолоты появляется в его гордых непокорных вершинах — ничто уже не может остановить прихода осени…

Громский возвращался домой в том чудесном настроении, которое посещает директоров МТС не часто, потому что у них всегда много забот, и, может, потому они почти всегда грустны, озабочены. Громский почему-то вспомнил, что ему давно не приходилось танцевать, и он с удовольствием пойдет сегодня на танцы, если, конечно, замысловичский клуб не забыл, что сегодня суббота. Нет, не забыл. Об этом оповещала афиша, приклеенная на своем традиционном месте, между двумя почему-то вечно заспанными окнами: «Сегодня вечер народных танцев», — прочитал Громский и улыбнулся. На такой вечер непременно придет Маруханка, а лучшей напарницы для танцев Громский и не желает. Маруханка танцует легко, смело, как-то по-своему крылато. За все лето Громский впервые вспомнил о ней и улыбнулся, подумав, что за работой совсем забыл о том, что он молод и что есть на свете женщины… А может, и не странно, что он забыл о ней. Ведь только раз проводил он Маруханку домой. Сегодня, конечно, он проводит ее еще разочек, если только Маруханка пожелает этого, не откажет ему в такой любезности. «Ведь первые проводы обошлись благополучно», — раздумывал Громский, радуясь, что ему еще не дали прозвища, которого он боялся больше всего.

Вот и сейчас, не чувствуя за собой ничего плохого и пребывая, как уже было сказано, в на редкость хорошем настроении, Громский спугнул с дороги стайку мальчишек, чем-то очень похожих на стайку скворцов, которых видел Громский в поле. Они так же перелетают с выгона на выгон, так же щебечут… Расступившись, стайка бросилась за машиной и начала кричать на всю улицу:

— Маруханкин бранец[11] поехал! Маруханкин бранец поехал!

Пристыженный Громский остановил машину и, не сходя с места, некстати переспросил запыхавшихся мальчишек:

— Кто-кто?

Один из них, который, вероятно, горланил больше всех, славный на вид, худощавый озорник, испугался, потупил глаза, но не покривил душой и пролепетал:

— Маруханкин бранец… Так вас все называют…

«Проклятье! — подумал Громский, у которого сразу отпала всякая охота к танцам. — Там я был Парасиным приймаком, тут — Маруханкин бранец… До каких же пор это будет продолжаться?»

Громский не впервые чувствовал, что для его положения, для его авторитета, для занимаемого им в жизни места, которое ему досталось не легко и не случайно, ему чего-то еще не хватает. Но сейчас он совсем не подумал о Парасе, вспомнив слова одного философа: «Не бегай за огнем к соседу, умей зажечь свой огонь…»

И Громский подумал об одной девушке, которая осталась в городе и с которой он когда-то долгое время дружил. Не то чтобы он любил ее, нет, но никогда не был к ней равнодушен. Даже в Несолони, когда на его пути появилась чудесная Парася, Громский не забывал эту девушку — некоторые черточки в Парасином характере напоминали ему о ней…

Только у той девушки были всегда холодные руки. Громский хорошо помнил этот подмеченный им изъян, по пока Громский не спешил жениться, этот изъян приобретал какую-то отталкивающую силу, был даже как бы кстати. Теперь же Громский не придавал ему решительно никакого значения.

Вскоре он привез ее, эту девушку, но долго никому не показывал. «Какая-то уж очень домашняя», — говорили о ней в Замысловичах. Но никто не удивлялся тому, что он женился. Такие осмотрительные люди, как Громский, женятся всегда неожиданно. Но вот в одно из воскресений он пришел с нею на танцы. Она была неказиста на вид, маленькая, чернявая, одета простенько, совсем не на городской лад, — замысловичские молодицы одевались куда изысканнее. Но это не мешало Громскому дрожать над нею, смеяться, быть счастливым. Танцевал он с нею осторожно, ласково, словно боялся ее переутомить. А называл ее Надюшенькой…

В этот вечер Громский удивил Замысловичи не только своей женою. По настоянию Надюшеньки он привел в клуб своих сестричек — это был их первый девичий выход на люди после того, как они оставили город и стали жительницами Замысловичей. Сестрички тоже были одеты простенько, еще по-ученически, в коричневые кашемировые платья, но без белых вышитых передничков — этим, вероятно, подчеркивалось, что они вышли из школьного возраста. У сестричек еще не было в селе ни друзей, ни товарищей, и они чувствовали себя очень неловко, одиноко, переглядывались, бледнели и краснели, умоляя глазами братца и Надюшеньку не оставлять их одних. Но Громский, очевидно, не собирался быть их вечным опекуном (когда-нибудь у него заведутся и свои дети!), к тому же ему хотелось танцевать, ноги у него были устроены так, что не могли оставаться спокойными при звуках музыки, особенно теперь, когда на душе столько радости. Позже других в клуб пришел Евгений — только что от парикмахера и одетый по-праздничному, в дорогой темно-серый костюм, которому Громский, несмотря на всю свою прежнюю осведомленность, не мог определить цены. Шелковистые покорные волосы, полегшие, будто и вправду переспелый овес; загорелое обветренное лицо; нос с горделивой горбинкой и белый крылатый воротник сорочки, откинутый на пиджак, — все это чудесно шло к той мечтательности, которая теплилась в глазах Евгения, строгих, серых, с голубинкой. В этот вечер замысловичский председатель казался особенно недоступным для женских сердец, даже самых безудержных, искушенных, коварных, но для Громского он был просто Евгением, очень славным, но с теми недостатками и несчастьями, которые для Громского стали уже прошлым. А Евгений, вероятно, еще не скоро избавится от них и еще долго будет приходить на вечера один. Возможно, это было на уме у Громского, а может, дала себя почувствовать директорская солидность, но он поздоровался с Евгением подчеркнуто свысока, как здороваются старшие с младшими, а лучше сказать — семейные с гордыми одиночками. Потом Громский стал знакомить Евгения со своим семейством, а познакомив, не удержался, чтоб не пощупать костюм кончиками пальцев, и был тут же пристыжен Надюшенькой за такое бестактное любопытство.