Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Директор выразил скромное желание, что мы изберем от себя депутаток для присутствия на похоронах; но мы, как только он ушел, решили, что пойдем все. Начались приготовления: пока в зале собрался хор певчих репетировать панихиду, в IV аудитории считали и собирали деньги на венок. Времени было очень немного: скоро лекция Гревса. Он приехал прямо с панихиды и сказал краткую речь, посвященную памяти покойной, в которой охарактеризовал ее энергичную деятельность на пользу высшего женского образования. Как распорядительница высших женских курсов Н.В. в течение 10 лет ежедневно являлась на курсы в 10 ч. утра и бывала до 4-х. Когда курсы были преобразованы и Н.В. должна была устраниться от роли распорядительницы, она все-таки продолжала деятельное участие как член комитета общества доставления средств В.Ж. курсам. Всегда и везде она проявляла свою необыкновенную деятельность и горячее участие к слушательницам курсов; ничто не удерживало ее от участия в общественной деятельности, и так как у нее не было семьи, то она посвящала всю свою жизнь на служение делу высшего женского и народного образования (она была одна из первых организаторов воскресных школ, которые возникли в 60-х годах). Гревс закончил свою речь предложением почтить память покойной вставанием. Только после этого он начал свою лекцию…

А после началась беготня… Нас собралось человек 20–30; одни сочиняли надпись к венку, другие записывались и записывали желающих дежурить, спорили, кричали, шумели. Я записалась на дежурство у гроба. Пришла член комитета O.K. Нечаева, предмет нашей общей симпатии, и начались разговоры о Стасовой, о ее смерти и т. д. Совсем усталая за день, я вернулась домой и через час отправилась на панихиду, на которой быть все-таки не пришлось: опоздала.

29 сентября

Сегодня была панихида у нас; пришли члены комитета, профессора. Председательница комитета Е.И. Лихачева сказала небольшую речь, в которой опять говорилось то же, что вчера мы слышали от Гревса. Я не слыхала среди слушательниц ни выражений сожаления, ни бесполезных восклицаний. Мы все отнеслись к этому известию просто и серьезно, тотчас же постарались сделать все, чтобы почтить ее память. Эта смерть носит точно какой-то деловой отпечаток.

Прямо с панихиды я поехала на дежурство. В первый раз в жизни пришлось исполнять мне эту должность. (Я оделась в длинное черное платье; собрала свои длинные волосы в косу, подогнула ее и прикрыла черным бантом.) Ровно в три часа я встала у изголовья гроба, в числе других 6 дежурных из бывших и настоящих слушательниц. Мертвая тишина царила в небольшой комнате. Все зеркала и картины, за исключением прекрасного портрета покойной, работы Репина, были завешены белым. Белые стены залы, серебряный глазетовый гроб, белые свечи, перевязанные белыми с черной полосой бантами, белое платье покойной, серебряный покров, поразивший нас массой венков, и среди этой торжественной тишины и спокойствия – шесть черных, неподвижно стоящих фигур.

С нами поочередно дежурили члены комитета общества доставления средств В. Ж. курсам; в нашей очереди была баронесса Икскуль – одна из петербургских красавиц, в придворном трауре.

Я стояла и думала: зачем это? К чему это дежурство? Какой смысл в том, что мы стоим здесь, у гроба? Это – несомненно знак нашего уважения покойной. Но это только внешнее выражение, ей оно не нужно.

Что нужно ей? Ведь если мы хотим выразить свою благодарность кому-либо, мы постараемся сделать что-нибудь нужное для него. А разве нужны ей эти неподвижные черные фигуры у гроба, сменяющиеся через час, через два? Это – красивая декорация, и ничего больше.

Если бы среди нас нашелся человек верующий или если бы похороны носили всецело церковный, исключительно религиозный характер, то нам предложили бы не дежурство, – а те же два часа молиться у гроба. И как же мало охотниц нашлось бы! Что действительно было бы полезно для покойной, то никак не встретило бы сочувствия.

С непривычки стоять, да еще неподвижно, и в такой обстановке – первые полчаса мне показались бесконечно долгими. Вот можно было бы составить целое рассуждение о внезапности смерти, о том, что человек еще в понедельник не мог никак предположить, что в пятницу он будет в гробу, и все для него кончено, и навсегда, и куда он уйдет, что ожидает его «там», – но ведь это было бы повторением общих мест. Но несмотря на то, что эти общие места всем и каждому известны, всегда повторяешь и слышишь повторения тех же размышлений. Видно, про любовь и про смерть одинаково можно сказать: Es ist eine alte Geschichte, doch bleibt sic immer neu2.

Братья покойной – три высоких старика, седые, с особым величавым «стасовским» типом, очень симпатичны. Трогательно было смотреть на одного из братьев, как он убит горем. Бедный старик! Он, наверно, думал: когда моя очередь?

30 сентября

Были похороны. Масса народа. Мы вставали в 6 часов, чтобы поспеть прийти на вынос. От нас был большой фарфоровый венок на белом бархатном щите, с надписью: «Незабвенной Над. Вас. последнее спасибо слушательниц высших женских курсов». И надпись и венок – хороши. Народу собралось в небольшой квартире столько, что повернуться негде. Вчера и сегодня в числе посетителей я видела Лесгафта, Веселовского, Петрова, Трачевского, дам нашего комитета. Мы просили позволения нести гроб до Александро-Невской Лавры, и семья покойной ничего не имела против этого; но полицией запрещены подобные проявления уважения и желания отдать последний долг человеку, так много потрудившемуся для общества. Поэтому все пошли за колесницей, наших более 100 человек, толпа народа, масса венков. Всю дорогу пел хор слушательниц. После отпевания нам позволили нести гроб до могилы на руках. Я быстро пробралась вперед и, несмотря на то, что тут были бывшие слушательницы, все-таки взялась за ручку гроба – и потом пожалела, что так поторопилась: мне было решительно не по себе стоять почти рядом с родственниками, которые прощались с покойной, видеть это горе… в такие минуты посторонние лица кажутся лишними. Мы вынесли гроб и на руках донесли его до могилы; впереди слушательницы выстроились вереницей с венками. Я уступила мое место нести гроб товарке, а сама попала в такую давку, что никак не могла близко пробраться к могиле и слышала не все речи. Но об этом не стоить жалеть. Мне не нравятся речи на могилах: это как-то не идет. Все-таки я сначала слушала с любопытством: говорили дамы, интересно было знать, что они скажут? Первой выступила г-жа Гарднер; плачущим голосом и невнятно она говорила что-то об общественных заслугах Н.В. После нее