Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

вокзалу. Стали выходить из вагонов; на платформе послышались восклицания, разговоры на незнакомом языке… формы городовых, железнодорожных служащих резко отличались от наших своим щеголеватым фасоном… фуражки с маленьким круглым верхом, – очень изящные – и тоже совсем заграничные… Мы отправились бродить по городу. Зашли в первую попавшуюся булочную – там хозяйка ни полслова не понимала ни по-русски, ни по-немецки. Она вызвала свою дочь; молодая девушка сделала книксен и начала кое-как по-немецки объясняться с нами, так что мы в конце концов могли напиться кофе, купить разных мелочей и справиться, что можно осмотреть в Гельсингфорсе в праздник и в какие часы. Оказалось, что Атенеум и др. музеи были открыты. Мы решили отправиться в Атенеум, но так как было еще рано, то продолжали прогулку по городу. Мне хотелось увидеть памятник Рунебергу. Я подошла к первому попавшемуся извозчику и совершенно позабыв, что он меня не поймет, спросила:

– Скажите, пожалуйста, как пройти к памятнику Рунебергу?

При звуке незнакомых слов извозчик с недоумением посмотрел на меня, но услыхав последнее, он сразу понял и оживился:

– Рунеберг, Рунеберг? – вопросительно произнес он. Я утвердительно кивала головой. Извозчик привстал на сиденье и молча протянул руку: вдали, в тумане неясно вырисовывалась фигура статуи. С непривычки мы сразу и не заметили, что были так близко от нее. Мы вышли на Эспланаду, посмотрели величественный памятник, сквер, который имел весьма печальный вид, как и все вообще сады осенью… Народу на Эспланаде была масса. Я с любопытством присматривалась к новым типам лиц, совершенно не русских, прислушиваясь к незнакомому говору. Все кругом было так ново и интересно. Пройдя Эспланаду, мы направились к рынку, и тут я остановилась в изумлении: живая картина, открывшаяся передо мною, казалось, была мне знакома и раньше: где-то я видела и эти столы, и этих торговок в темных кофтах, фартуках и опорках, и эту толпу, которая так резко отличалась от русской, и этих мальчуганов в своеобразных костюмах, шныряющих между столов… Я видела все это на картинах; даже это серенькое небо и густой туман, поднимавшийся с моря, казались знакомыми мне; так хорошо они гармонировали с общим, немного бледным колоритом всей картины. Рынок очень близко от моря, но его за туманом невозможно было видеть.

Так как был царский день и в русской церкви должна была быть обедня, то мы вздумали опять поговорить с извозчиками. На этот раз попробовали по-немецки:

– Die russische Kirche?3 – Извозчики переглядывались между собой и бормотали совсем что-то непонятное… – Svenska, finska, – повторяли они, глядя на нас. Наконец я догадалась: они говорили нам, что говорят только на этих языках и других не понимают. Положение было затруднительное: мы, конечно, не знали дороги, чтобы идти пешком, а расспрашивать было невозможно: окружающее простонародье тоже ничего не поняло бы. И вот, мы уже хотели отказаться от этой мысли, как вдруг один из извозчиков, очевидно, сообразил, куда нам нужно, и подъехал к нам, утвердительно кивая головой на слово «Kirche?» Финляндские власти начали прибывать в собор, когда мы приехали. Огромная, простая новая церковь и хороший хор певчих вседостойным образом представляли нашу церковь в чужой стране… В тот же день, поздно ночью, мы вернулись обратно.

25 октября

Середонин образовал практические занятия на нашем курсе таким образом: он желает привлечь к участию в них возможно большее число слушательниц, поэтому не дал сразу тем для рефератов, а предложил читать группами сочинения известных авторов по школам, начиная со школы родового быта, а потом излагать вкратце содержание этих сочинений. На первый раз он дал 11 книг, из них – семь относящихся к школе родового быта – Эверс, Рейц, Кавелин, Соловьев, Тюрин, Хлебников и Сикорский, и 4 – к школе общинного. Некоторые желающие излагать эти сочинения тут же заявили об этом профессору. Я не могла удержаться, подошла к кафедре и хотела было просить себе Эверса «Древнейшее русское право», но, к счастью, меня предупредила Д., – она решительно заявила, что хотела бы излагать эту книгу, и я, конечно, уступила ей, как человеку, несравненно более меня знающему. Пока я соображала, какую же мне взять другую книгу (ведь все названия этих сочинений и почти все имена авторов, за исключением Соловьева и Кавелина, были мне вовсе не известны), меня позвала Иса-ва:

– Вы хотите излагать Кавелина? Я его взяла, да мне некогда писать; хотите, я вам отдам?

– Давайте, – сказала я, соображая, что Кавелин – точно бы был юрист и что это имя весьма известное, и подошла к кафедре взять книгу у профессора. Статья, которую предстояло мне изложить, называлась «Взгляд на юридический быт древней России»; в связи с ней нужно было излагать и другую: «Разбор сочинений Терещенки», в VI т. сочинений того же автора. С-н ушел, кончив свои объяснения по поводу занятий. Мы оживленно толковали, все торопились высказать свое мнение по поводу таких занятий, основанных на совершенно новых началах и казавшихся всем такими интересными, а главное, нетрудными. (С-н имел в виду и это: он прямо сказал, что начинать с рефератов было бы для нас затруднительно.)

Я пришла домой, положила Кавелина на стол и, занявшись другими книгами, совершенно забыла о нем. Я хотела сначала, прежде чем браться за него, прочесть какое-либо сочинение по теории родового быта, чтобы потом, подготовясь, начать читать и Кавелина. Но я искала сочинений и не находила; и вот, как раз во время этих поисков, ко мне подошла Д. и попросила… приготовить все к 25-му. Положим, что времени до 25-го было больше недели, но ведь за это время я должна была не только написать, но также дать книгу профессора прочесть и другим, желавшим ознакомиться с учением Кавелина. А таких набралось масса. Эверс и Рейц – для всех оказались скучными и сухими ораторами, все интересовались статьей К-на, набросились на нее: кто имел возможность достать книгу на стороне – доставал, моя же должна была послужить чуть ли не для всего нашего интерната. Так как я и без того пропустила много времени, то надо было торопиться; статья К-на оказалась такой интересной, так прекрасно написанной и, главное, – в ней была изложена вся теория родового быта, что я без предварительных сведений, по одной этой статье, могла составить ясное представление об этой теории. Я живо прочла ее, оставалось… изложить. Только усевшись за письменный стол, я сообразила, какую глупость я делаю, и растерялась. За что я бралась? И могла ли так самоуверенно поступать? Сумею ли я написать хоть строчку? если я не сумею изложить как следует содержание этой статьи, которой