Малая земля - Георгий Соколов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Его услышали. Судно повернуло на крик.
«А что, если катер фашистский?» — пронеслась неожиданная мысль. Владимир перестал кричать. Лучше утонуть, чем попасть на немецкое судно. Внимательно следя за нырявшим в волнах катером, Владимир думал: «Как же определить, чье это судно?» Стук мотора смолк. Мимо прошел, чуть не задев пловца, черный, лаковый от воды, борт. Горский погрузился с головой и вынырнул.
— Эй, где ты? Лови конец! — раздалось с катера.
Родные, русские слова!
Снова Владимир радостно крикнул:
— Здесь, здесь я!
Застучал мотор на заднем ходу. Катер подошел ближе. Это был катер-охотник.
— Держи конец!
— Держу.
Горский торопливо обвил веревку вокруг туловища.
— Тяни!
С борта его подхватили. И вот он чувствует под ногами твердую палубу.
— Ребята, братки!
Он готов был заплакать от радости и расцеловать своих спасителей.
— Лезь в машинное отделение, браток, — сказал боцман, — вишь ты, как передрог, сердяга. Сейчас отогреем. Кстати, это я услышал твой крик. Сначала мне никто не верил, а потом и другие услышали.
Владимир с благодарностью взглянул на него.
— Там затонул мотобот, люди в море, — сказал он и в изнеможении упал на палубу.
Его втащили в машинное отделение, где было тепло и душно. Боцман налил стакан водки.
— Пей, браток! У тебя, верно, и нутро захолонуло. Знаю, бывал в таких передрягах. Ты молодец! Вишь, даже ордена сохранил. Дорожил, значит! А знаешь ты, сколько времени плавал-то?
— Пожалуй, часа два.
— Все четыре! Вот как! А штормяга-то дошел до шести баллов. Вот и понимай, за что двойную порцию согревающего даю.
Выпив, Владимир сразу погрузился в тяжелое забытье. Он стонал, скрежетал зубами и не просыпался до самого прихода катера в Геленджик. Проснулся от прикосновения чьей-то руки. Около него сидел лейтенант, которому он отдал спасательный круг.
— Проснулся, дружище! — воскликнул он и порывисто обнял его. — Меня спас, а сам мог погибнуть! Великое сердце у тебя!
Владимир улыбнулся.
— Не хвали! Такой наш морской закон — выручай товарища, а за командира и жизни не жалей.
Горский хотел что-то сказать, но вдруг нахмурился, ощупывая нагрудный карман гимнастерки. Пуговка была расстегнута. Владимир обеспокоенно оглянулся и вскочил с койки.
— Партбилет?!
Лейтенант сделал успокаивающий жест.
— Извини, дружище, это я его сушить вынул…,
— Вот за это спасибо! — улыбаясь, сказал моряк и снова погрузился в крепкий, глубокий, завладевший всем его существом сон.
Когда дул норд-ост
Дует сильный норд-ост. Он ослепляет и пронизывает насквозь. Часовые и наблюдатели ежатся, втягивают головы в плечи, с нетерпением ожидая смены, чтобы нырнуть в теплую землянку.
В землянке просторно и тепло. Маленькая лампа, сделанная из гильзы снаряда, горит тускло. Ее бледные лучи не доходят до другой половины землянки, где спит несколько бойцов. Около самодельного стола, на котором стоит лампа, сидят пять бойцов. При неверном свете видны их плотные фигуры в выцветших гимнастерках, из-под расстегнутых воротников синеют тельняшки. По темным, обветренным лицам блуждают тени.
— Как говорится, с корабля на бал, — с усмешкой проговорил один, усиленно дымя махоркой.
Сидящий с краю сухощавый и остроскулый моряк кивнул головой.
— Надоело в тыловых водах сидеть. Еле упросил.
— Э, да ты, вижу, еще нестреляный, — сочувственно протянул широкоплечий моряк со смуглым круглым лицом, которое украшали пушистые рыжие усы.
Он протянул руку и пробасил:
— Будем знакомы. Иван Долгов, старшина первой статьи, а по-сухопутному сержант, командир отделения. Это, — он кивнул в сторону сидящих, — Илья Сущенко, Сергей Воронов, Шалва Кераселидзе. С нами не пропадешь!
Сухощавый пожал всем руки и назвал свое имя:
— Борис Щербатов, пока еще рядовой.
— Хорошо сказано, — похвалил Кераселидзе.
— Есть еще такие, которые пороха не нюхали, — с каким-то неопределенным выражением в голосе проговорил Воронов, человек с резкими чертами лица и всегда нахмуренными тонкими бровями.
Румяный Илья Сущенко, блестя круглыми, словно пуговицы, глазами, убежденно заявил:
— Здесь нанюхаешься. И начихаешься!
— Вот вернется Евдоким Семенович, он из тебя быстро человека сделает.
Словно для убедительности, говоривший пристукнул ладонью по столу. Лампа подпрыгнула и мигнула.
— Потише, ты, — прикрикнул Долгов и, повернувшись к Щербатову, сказал: — Это верно — Евдоким Семенович из любого необстрелянного солдата бывалого воина сделает. Душевный человек!
— Герой-человек! — восторженно отозвался Кераселидзе.
— Где же он сейчас? — спросил Щербатов, оглядываясь.
— Царапнуло его малость. В береговом госпитале лежит. Скоро вернется.
— Должность-то у него какая?
— Должность? — слегка задумался Долгов. — Должность его автоматчик, ефрейтор по званию.
— Невелика должность, — разочарованно протянул Щербатов, присвистнув.
— Не по должности человек познается, — с некоторым раздражением сказал Воронов. — Ты, Долгов, не так объясняешь. Евдоким Семенович — душа роты, совесть и честь наша. Вот кто такой Евдоким Семенович! Понятно теперь тебе?
Щербатов внезапно рассмеялся и довольным голосом воскликнул:
— Вот он, оказывается, какой! Не ожидал.
Кераселидзе покосился на него и удивленно спросил:
— Чего ты, дорогой, не ожидал? Чего смеешься? Не знаешь человека, а зубы скалишь.
Воронов мрачно посмотрел на новичка, хотел что-то сказать, но отвернулся и сплюнул.
Увидев недовольные и удивленные лица, Щербатов осекся и перестал улыбаться. Он открыл рот, видимо, хотел что-то сказать, но только вздохнул.
— Легкомыслия тебе не занимать, — заметил Воронов.
Щербатов виновато сказал:
— Ничего плохого я не сказал. А поскольку я не знаю, вы бы рассказали, почему Евдоким Семенович такой любовью пользуется.
— Это можно, — охотно согласился Долгов. — Евдокима Семеновича я знаю еще по севастопольским боям.
Помню, в декабре сорок первого года гитлеровцы начали второй штурм Севастополя. До этого моряки так им всыпали, что дух у них сперло. Придумали тогда фашистские начальники «стимул»: отобрали у солдат сапоги и шинели, пообещав вернуть в Севастополе, дали им по куску хлеба, а обедать, дескать, будете в Севастополе двадцать первого декабря. С Евдокимом Семеновичем мы тогда были в одном взводе. Сотни самолетов висели над нами, сотни пушек и минометов ковыряли землю вокруг. Головы не поднять. Но мы стояли насмерть, и фашисты только издали видели Севастополь. Напрут они зеленой тучей, но каждый раз умоются кровью — и назад. Но и наши силенки таяли. Во взводе всего семь человек осталось.