На сопках Маньчжурии - Михаил Толкач

— А что закон сулит ему? Если дойдёт до трибунала…

— Не бери в голову, капитан! — Голощёков снисходительно поглядывал на Фёдорова. — В военное время ему как шпиону, с учётом прошлого, по меньшей ВМН обеспечена!

Фёдоров поспешно прикрыл наглухо дверь соседней комнаты, где находился Кузовчиков. Васин досадливо проследил за капитаном: «Разлялякались, контрразведчики!».

— Кузовчиков разоружился добровольно. Скидка полагается! В штрафной батальон — и дело с концом! Пусть покажет себя в бою…

— Товарищ Фёдоров, не нам решать! — остановил Васин подчинённого. — Подумайте лучше, как в наших целях использовать разведчика неприятеля? Из первичных его показаний могу заключить: он уже перегорел. Он отдался судьбе. Он готов на всё. Он не актёр и в наши игры вряд ли сыграет с пользой…

— Не вернуть ли его в Харбин? — Фёдорову не хотелось отдавать казака в руки трибунала. — Пусть побудет у нас, соберётся с мыслями, войдёт в нашу легенду. Попытка — не пытка!

— Прозондируем. — Васин согласился без особой надежды.

Позвали Кузовчикова. Вошёл он без прежней уверенности. Фёдорову казалась поразительной перемена: сжался казак, вроде, постарел лет на двадцать. Отрешённо сел на табуретку.

— Иван Спиридонович, не хотите ли вернуться? — спросил Васин.

— Куда? В Харбин?

— Мы попробуем помочь вам…

Иван Спиридонович вспомнил свой закуток в казарме для обнищавших эмигрантов-военных, топчан, покрытый казенным одеялом и матрац, набитый рисовой соломой. Фанза-развалюха старухи. Как стыдно было торговать примусными иголками. Как неделями голодал, дожидаясь грошей на пропитание из фонда атамана Семёнова.

— Господа… товарищи-граждане. Не нужно! Пошлите куда угодно… Нет моей мочи жить на чужбине! Принял горя — им-м!

— Думать надо было, когда истязал людей! — обрезал Голощёков. — Рассоплился тут!

Кузовчиков съёжился, потупился, словно уменьшился в плечах. Обречённо теребил свою бороду.

— Молодой. Глупый… Не воротишь, что ушло…

— Как вы должны были связываться с Ягупкиным? — спросил Васин, листая показания Кузовчикова.

— А никак! Вернулся б и доложил.

— Когда вернулся?

— Тот, другой, сказал бы. Я должен был тихо работать… Эх, пропала моя жизнь так и так…

Перед офицерами сидел сломленный судьбой человек. Фёдоров с жалостью смотрел на него. Послать его на фронт — лучший выход. Вреда он пока не причинил. Дать человеку шанс оправдаться. Капитану не нравилось, что Голощёков готов был в два счёта списать человека. Он подумал и об Агриппине Петровне: как на ней отразится явка Кузовчикова с повинной? Голощёков пришьёт ей связь с иностранным шпионом, опишет как соучастницу. Вон с каким весёлым блеском в глазах под очками он строчит протокол допроса. В каждом движении сквозит торжество: словил вражеского разведчика! А то, что этот разведчик по липовому паспорту был принят в штат КЭЧа, поднадзорной уполномоченному отдела «Смерш», очкарик уже, конечно, не вспоминает…

До окончательного определения судьбы Кузовчикова решено было отконвоировать в тюрьму. Так приказал генерал Чугунов.

Нарядили двух солдат, призванных недавно из запаса. Кузовчиков шагал с поднятой головой. Шапка-ушанка вздета на маковку. Седоватые волосы пошевеливал ветер из долины. Казак во все глаза смотрел на улицы, на избы, на встречных людей, будто бы прощаясь навек.

— За что тебя, мужик? — поинтересовался красноармеец в куцей шинели, в обмотках и больших ботинках. Другой конвоир, круглолицый, губастый, смолил самокрутку.

— В распыл его определили! Шпиён японский! — Губастый подтолкнул сзади прикладом Кузовчикова. — Шевелись, зараза!

— Не похож на шпиона!

Кузовчиков ускорил шаги. Он не придал значения словам солдат. О том, что придётся ответить за содеянное, он не сомневался. И вдруг пронзило ум: «Распыл!». Безо всякого-якого, так вот — к стенке?.. Ещё с Гражданской войны Иван Спиридонович твёрдо знал: самым достоверным бывает «солдатский телеграф». Этот губастый не сам выдумал «распыл». Кто-то уже приговорил казака! И нежданно всколыхнулось в душе: нет!.. Он не увидит это небо, эту подмёрзшую землю, эту взрябленную ветром реку, эти синеющие горы за железной дорогой, этот песок не потопчет… «Нет! Нет! Нет!» — закричала каждая клеточка его могучего тела. Хлопок выстрела — и как будто бы и не было его на этом свете!..

Приблизились к тюрьме за высокой стеной. Он пошёл влево. Какая-то сила толкала его в спину. Конвоиры удивлённо переглянулись. Кузовчиков, обогнув угол стены, сорвался к обрыву. Без промедления сиганул вниз, закувыркался, как тяжёлый мешок. Позади клацали затворы.

По реке плыла шуга. Его обожгло холодом. Течение повлекло его к мосту. Одежда тянула в глубину. Сапоги были с тугими голенищами — крепко держались. Шапку сронил под откосом. Густые волосы, борода обледенели. Охранник на мосту не заметил Ивана Спиридоновича среди льдинок, комков снега. Справа уплыл завод «Механлит». Надвинулся кагат дров западнее «стеколки». Кузовчиков выгребал на быстрину. Струёй его вышвырнуло на шиверу. Ноги почувствовали опору. На четвереньках выполз на песчаную отмель. Между ракитником по кочкарникам поскакал вглубь острова. С детства помнил: осерёдыш тянется на две версты и служит местом заготовки сена. Он боялся столкнуться с односельчанином…

Какие-то деревца. Какая-то дорожка в лужицах. Копешка сена с хлыстами наверху. Всё это не задерживало взгляд беглеца. Опамятовался, наткнувшись на ограждение из жердин. Чернела избушка бакенщика…

Тишина!

Мокрый ватник оттягивал плечи, вода с него капала наземь. Руки покраснели. Пальцы не чувствовали ничего. Покалывало под ложечкой. Он припустил к домику. С силой рванул дверь — не заперто! Обметнул взглядом комнату. У порога — ватные брюки и куцый пиджак. Суконная фуражка с «крабом» — флотская! У печки дыбился брезентовый плащ с оторванным карманом. Смятые бахилы с ремешками…

Сапоги — долой! Ватник и мокрые брюки — вон! Вместо портянок — полотенце и широкие занавески с окна.

Спустя минуты из домика бакенщика выбежал по-новому обряженный Кузовчиков. За плечами — мешок. Картошка, полбуханки черствого хлеба. Соль в тряпице. Коробок спичек и столовый нож на деревянной ручке. На голове красовалась фуражка речника.

Тропой пересёк остров, направляясь к протоке. Молил Бога о какой-никакой посудине. Он понимал, что его ищут. Подняты на ноги караульные службы. Пристянуты солдаты гарнизона. Оповещены контрольные посты на дорогах и переправах. Во все глаза смотрят на вокзалах и в поездах…

У причальных кольев обнаружил полузатопленную плоскодонку. К черёмуховому кусту прислонено весло-кормовик. Вытащить на сушу лодку, отлить воду из неё для беглеца не в тягость. Протока, отделявшая остров от материка, забита шугой. Плоскодонка с трудом ползла под напором Кузовчикова. Он с силой разметал куски льда, скопления смёрзшегося снега. Поминутно оглядывался, прислушивался. Опасался он и берега: ну-к, хозяин навстречу!

Лодка ткнулась в мель. Кабаргой загнанной прыгнул Кузовчиков в траву. Брызги — фонтаном! Слева темнели окраинные избы Сотникова. У подошвы сопки — дорога. И дальше — зелень тайги! Спешным шагом — вперёд! На его удачу, до леса никто не встретился. Он побежал с новой силой, огибая плешины снежной корки. Обросшим деревцами буераком достиг седловины, перевалил на сторону таёжной речки Малая Пьяная. Минутку передохнув, побрёл замёрзшим ручьем саженей триста. Скосом горы удалился от воды в сосновый бор, одолевая заломы сваленных сухостоин.

На вершине у большого камня оглядел долину Селенги. Город дымил. Труба «Механлита» исходила чёрной копотью. На путях Дивизионной ползала «маневрушка» с вагонами. Над стекольным заводом клубился седой пар. Острым глазом выделил третий дом от вокзала: «Прощай, Груша!».

Иван Спиридонович опустился на валун. Плечи задёргались в рыдании. Он сполз с валуна в пожухлую, прихваченную первыми утренниками траву. В нос ударило свежей прелостью, будто бы только подсохшим сеном. Он гладил перед собой землю заклёклыми руками. Такое сено он помнил по утренним зорям. Ему почудилось, что слышно мягкое живканье литовки…

Толчок в сердце: ищут! Его ищут как беглеца… В спешке он сильно перетянул бахилы ремешками. А ему примерещилось, что сапоги крепко обхватили икры, тянут ко дну. Льдины тёрлись, крошились. В мешанине снега, льда, обломков брёвен, коры, хвороста он приметил сучковатую лесину. Она-то и вынесла его на быстрину. Не землю и траву сырую гладят руки — ослизлый ствол той замшелой сосны. Иван Спиридонович по-звериному озирнулся, прячась за валуном. Поцарапал смёрзшуюся бороду, отдирая остатки мелких сосулек. По щекам катились слёзы…

— Крж-ж-чи-и! — В вершине соснового дерева железно проскребла кедровка.

Кузовчиков встрепенулся, осознав случившееся: убежал!