Арлекин - Бернард Корнуэлл

А пушки все стреляли. В тот день они выстрелили по четыре раза, а на следующий — восемь. К концу двухдневного обстрела в воротах крепости появилась щель, в которую мог бы протиснуться разве что отощавший воробей. Выстрелы лишь оглушали пушкарей и разбивали каменные ядра о крепостные стены. Никто из французов не был убит, в то время как у англичан погибли пушкарь и лучник, когда одна из пушек, взорвавшись, разлетелась на мириады раскаленных докрасна металлических осколков. Король, поняв смехотворную тщетность своей попытки, приказал убрать пушки и снять осаду крепости.

На следующий день все войско покинуло Кан. Оно пошло на восток, на Париж, а вслед потащились повозки и люди, гоня с собой скот. Еще долго небо на востоке казалось белым от поднятой ими пыли. Но в конце концов пыль осела, и город, разграбленный и разоренный, остался в покое. Те, кому удалось бежать с острова, вернулись в свои дома. Треснувшие ворота крепости распахнулись, и гарнизон вышел посмотреть, что осталось от Кана. Целую неделю священники носили по грязным улицам образ святого Иоанна и окропляли перекрестки святой водой, чтобы избавиться от оставшегося духа врагов. Они отслужили несколько месс за души погибших и страстно молились, чтобы презренные англичане встретились с королем Франции и чтобы причиненные врагами несчастья пали на них самих.

Но, по крайней мере, англичане ушли, и в разоренном, разрушенном городе снова начала шевелиться жизнь.

Сначала появился свет. Мутный, грязный свет, в котором Томасу показалось широкое окно, но окно заслонила какая-то тень, и свет исчез. Послышались голоса и смолкли. «Он покоит меня на злачных пажитях», — прозвучало в голове. Псалом, тот самый псалом, который процитировал, умирая, отец. «Чаша моя преисполнена»[5]. Только Томас не пил. Он тяжело вздохнул, и было такое ощущение, что грудь задавлена камнями. Потом опустилась благословенная темнота, и он опять впал в забытье.

Снова появился свет. Свет колыхался. Виднелась какая-то тень, она двинулась к нему и приложила ко лбу холодную ладонь.

— Похоже, ты выживешь, — с удивлением проговорил мужской голос.

Томас попытался что-то сказать, но смог издать лишь сдавленный хрип.

— Удивительно, — продолжал голос, — сколько могут вынести молодые. И дети. Это чудо, как сильна жизнь. И как жаль, что мы растрачиваем ее впустую.

— Жизни хватит на все, — заметил другой.

— Глас гордыни, — ответил первый, не отрывая ладони ото лба Томаса. — Ты отбираешь жизнь, так люби же ее, как вор любит свои жертвы.

— А ты жертва?

— Конечно. Я образованная жертва, мудрая жертва, даже ценная жертва, но все же жертва. А этот молодой парень, кто он?

— Английский лучник, — мрачно проговорил второй, — и если в нас есть хоть капля здравого смысла, мы сейчас же его убьем.

Чьи-то руки подняли Томаса в постели, и в рот ему влили ложку теплого супа. Но он не смог его проглотить и выплюнул на одеяла. Его пронзило болью, и свет в глазах снова померк.

Потом свет появился в третий раз, а может быть, в четвертый — он не помнил. Возможно, ему приснилось, но на этот раз на фоне окна стоял какой-то старик. На нем был длинный черный плащ. Но это был не священник или монах, поскольку плащ не был перетянут на поясе, а длинные седые волосы старика прикрывала маленькая плотная черная шапочка.

— Боже, — попытался выговорить Томас, но получилось лишь гортанное бульканье.

Старик обернулся. У него была длинная раздвоенная борода, а в руке он держал бутыль с узким горлом и круглыми боками. Сквозь стекло просвечивала светло-желтая жидкость, которую человек поднес к окну. Он рассмотрел ее, а потом взболтал и понюхал через горлышко.

— Ты очнулся?

— Да.

— И можешь говорить! Ну и врач же я! Меня самого удивляет мое искусство. Эх, если бы оно убедило моих пациентов платить мне! Но, похоже, я должен быть благодарен и за то, что они не плюют в меня. По-твоему, эта моча чиста?

Томас кивнул и тут же пожалел об этом, поскольку от шеи до спины его пронзила боль.

— Ты не считаешь, что она густая? Или темная? Нет, действительно нет. И на запах и вкус она тоже здорова. Добрая фляжка чистой желтой мочи — лучший признак доброго здоровья. Увы, эта моча не твоя. — Врач открыл окно и вылил ее. — Глотай слюну, — проинструктировал он Томаса.

У Томаса пересохло во рту, но он послушно попытался глотнуть, и тут же у него захватило дыхание от боли.

— Думаю, — сказал врач, — нам нужно начать с жидкой кашицы. Очень жидкой, с постным, а еще лучше, полагаю, со сливочным маслом. Эта штука, повязанная тебе на горло, — тряпица, смоченная святой водой. Это не моих рук дело, но я не возражал. Вы, христиане, верите в магию, и я должен снисходительно относиться к вашим верованиям. Это что у тебя на шее, собачья лапа? Не отвечай, я вовсе не хочу этого знать. Однако когда поправишься, надеюсь, ты поймешь, что тебя исцелили не собачьи лапы и не мокрые тряпицы, а мое искусство. Я отворил тебе кровь, сделал припарки из навоза, мха и гвоздики и заставил тебя пропотеть. Впрочем, Элеонора утверждает, что тебя оживили ее молитвы и этот жалкий обрывок мокрой тряпицы.

— Элеонора?

— Это она перерезала веревку, милый мальчик. Ты был наполовину мертв. Но к тому времени, когда пришел я, ты был уже скорее мертв, чем жив. Я посоветовал ей дать тебе спокойно умереть. Я сказал, что ты на полпути к тому, что вы называете адом, а я слишком стар и утомлен, чтобы вступать в схватку с дьяволом. Но Элеонора настояла, а мне всегда было трудно сопротивляться ее мольбам. Полагаю, кашица с прогорклым маслом. Ты слаб, милый мальчик, очень слаб. У тебя есть имя?

— Томас.

— А меня зовут Мордехай, хотя ты можешь звать меня доктором. Но ты, конечно, не будешь. Ты будешь называть меня проклятым жидом, убийцей Христа, тайным почитателем свиней и похитителем христианских младенцев, — весело проговорил старик. — Какой абсурд! Кому нужно похищать младенцев, христианских или каких-либо еще? Это же гнусные существа. Единственное положительное свойство детей в том, что они вырастают, как мой сын, но тут же производят новых детей. Мы не усваиваем уроков жизни.

— Доктор, — прохрипел Томас.

— Что, Томас?

— Спасибо.

— Воспитанный англичанин! В мире не переводятся чудеса. Подожди здесь, Томас, и не дай дурным манерам умереть, пока я отлучусь. Я принесу каши.

— Доктор!

— Я еще здесь.

— Где я?

— Это дом моего друга, здесь довольно безопасно.

— Вашего друга?

— Сэра Гийома д'Эвека, рыцаря моря и суши и величайшего болвана из всех, кого я знаю, но доброго болвана. Он, по крайней мере, платит мне.