Признания мои и комиссара Мегрэ - Жорж Сименон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Они меня все узнают! Вот они какие, наши негры!
Завершая свои заметки, я думаю и об этом человеке, и о многих других. Говорят, бывшим солдатам, даже тем, кто люто ненавидит войну, случается испытывать глухую тоску по прошлому, вспоминая вечера, проведенные в грязи, под дождем, вечера, полные тягот, когда от голода сосало под ложечкой, когда, дрожа в отсыревших шинелях, они грызли заплесневевший хлеб.
А теперь они мечтают об этом привкусе голода, жажды, холода, усталости, огромного физического напряжения, о соприкосновении с природой в самых грязных, но и в самых сильных ее проявлениях.
Они вернулись к нормальной жизни, но помнят запах мокрой земли, наслаждение от нескольких затяжек, свинцовость век, которые нельзя сомкнуть, хотя сон прокалывает голову тысячей иголок.
Уезжая из Африки, я ее ненавидел. Будучи там, я начал сомневаться в существовании стран, где на пляжах мужчины и женщины нарочно лежат на солнцепеке, где во время поездки через каждые несколько километров можно напиться холодной воды и подкрепиться, причем не консервами; где люди разгуливают с непокрытой головой.
Бывало, зубами скрипишь, припоминая природу в каком-нибудь зауряднейшем уголке Франции!
Жорж Сименон и советский писатель Юлиан Семёнов. Почти однофамильцы
И вот я дома, природа вокруг истинно французская, и я дописываю эти заметки, любуясь на поля, которые видны из моих окон. И вновь меня охватывает ностальгия. Я вспоминаю того верзилу, высунувшегося из автомобиля, чтобы скорее увидеть своих негров. Имейте в виду, при всей своей силе, при всем своем атлетическом сложении, он мечен Африкой точно так же, как и другие. В нем, в этом великане, все заметней дряблость и малокровие.
Работа его состоит в том, чтобы нанимать рабочих для прииска. Он месяцами пропадает в джунглях вместе с двумя десятками негров, которые его носят. Время от времени убивает буйвола, леопарда или газель. Спит он на складной кровати; чтобы сделать болотную воду мало-мальски годной для питья, пользуется особым фильтром.
Так вот, он вернулся из отпуска раньше времени: он задыхался в родительской квартире!
Встретился я там еще с одним человеком; этот провел в Африке лет тридцать пять – сорок. Он знал отцов и дедов почти всех здешних вождей. При нем приезжали другие белые, прокладывали дороги. Он улыбался, видя, сколько всяких усовершенствованных штучек они с собой привезли: он-то помнит времена, когда не было ни хинина, ни врача, ни уколов от столбняка и сонной болезни.
Он выстоял. Не все же погибают. Есть люди, которые выдерживают все, хотя не принимают ни малейших мер предосторожности – таким не нужны ни шлемы, ни лекарства.
Он оказался настолько устойчив, что за последние пятнадцать лет ни разу не пожелал взглянуть на Европу. Он инженер. Ведет геологическую разведку, разъезжает в старой колымаге. Чуть не в каждой туземной деревушке у него своя хижина, а в хижине – одна или две жены. Всего у него не то шестьдесят, не то семьдесят жен. Когда вечером он приезжает в какую-нибудь деревню, все негры собираются и выходят его встречать.
Сходен с ним и другой белый, француз, фактический хозяин целой провинции, самой болотистой, самой гиблой во Французской Экваториальной Африке. Не имея образования, он приехал без единого су, хватался за любую работу. Теперь он мультимиллионер. Круглый год живет на старом баркасе, на котором приказал соорудить каюту. Ему седьмой десяток. Он хромает. Все тело у него в гнойниках. Тем не менее он самолично объезжает каждый уголок земель, взятых в концессию; сопровождают его повар и несколько молодых негритянок.
Оба они никогда не бывают в городах и пренебрежительно поглядывают на нынешних белых – хорошо одетых, прекрасно снаряженных молодых людей, которые привозят с собой жен и детишек и строят себе в джунглях виллы с ваннами.
Эти двое любят настоящую Африку, беспощадную, жестокую, равнодушную к жизням тысяч людей. Несмотря на все трудности, они приросли к этой Африке, они усмиряли голых дикарей, прятавшихся в джунглях. Их била лихорадка, и никто их не лечил. Они ели бурду, состряпанную негритянками, и в иные дни рады были бы отдать все сокровища на свете за каплю воды.
Эти люди грубы. Когда надо было убивать, они убивали. Но это не мешало им, как моему Макасси, любить своих негров.
Их негры! Это не те негры, которых создали позже с помощью предписаний, школ, судов, денег и спиртного. Речь идет о настоящих неграх, обитателях джунглей, которые по природе своей и добры, и жестоки, как сама природа, и которые инстинктивно признали белых людей богами.
Такие негры, простодушные и коварные, соединяющие в себе доброту и злобу, существуют и поныне. Но вместо людей грубых, способных и колотить их, и любить, как любят проказливых детей – ведь они и есть сущие дети, – к ним посылают юнцов, напичканных книжной премудростью, которым вменяется в обязанность взимать налоги и управлять.
Туземец, одетый в штаны и рубашку, становится рабочим.
Нацепите на него галстук и пристежной воротничок – он превращается в якобы цивилизованного чиновника.
Я спускался по рекам в пироге. В ней гребли стоя двенадцать негров с лоснящейся кожей. Один из них нараспев заводил нечто вроде заунывной песни, а остальные в тот момент, когда двенадцать весел погружались в воду, откликались энергичным двусложным восклицанием, подчеркивавшим их усилия.
По мере того как солнце перемещалось по небу, негры переставляли укрепленный над моей головой навес из листьев, который сделали сами, без всяких просьб с моей стороны. На меня были устремлены двенадцать пар глаз, и под их присмотром я чувствовал себя в безопасности. Это они, мои негры, удержали меня от купания.
– Опасно здесь, белый!
Они сами выбирали места для привалов и ставили мою палатку в удобном месте.
В другой раз я путешествовал в моторной лодке. Со мной был только один туземец, механик, одетый в белый полотняный костюм, с помятым тропическим шлемом на голове. Вы не можете себе представить, каким презрением он обдавал меня, чужеземца. Поскольку по-французски он не понимал, я пытался объясниться с ним жестами. Он смотрел на меня скучающим взглядом, в котором сквозила жалость, потом пожимал плечами.
Шутка ли: ведь это он, а не я, пускал в ход мотор, который так изумительно тарахтел; это он едва заметным движением руки направлял лодку, куда ему было угодно.
Позже я узнал, что, когда мы добрались до места, он
