Мадам Оракул - Маргарет Этвуд

Где та новая жизнь, в которую я собиралась войти — легко, словно бы переплыв речку? Она никак не начиналась, между тем как старая спокойно продолжалась без меня. А я, точно в клетке, сидела на балконе и ждала перемен. Надо завести себе хобби, подумала я, — шить стеганые одеяла, разводить цветы, собирать марки. Надо расслабиться и стать обычной туристкой — из тех, что охотятся за снимками и любовниками в розовых нейлоновых галстуках и остроносых туфлях. Мне хотелось распахнуть душу, напитаться местным воздухом, лечь на спину и лениво ловить ртом то, что падает с древа жизни, — но почему-то не получалось. Я ждала знака, нового поворота (круга? спирали?) событий. Всю жизнь я наркотически зависела от сюжета.

Интересно, дошло ли до Артура мое послание? Приедет ли он, начнем ли мы сначала, ждет ли нас новая жизнь? Или он все еще злится на меня? И он ли тот человек, который?.. Может, все-таки не следовало посылать ему открытку? Или он взял и порвал ее, проигнорировал мою мольбу о спасении?

Я откинулась в кресле и закрыла глаза. На пороге встал торговец овощами в рубашке с короткими рукавами и охапкой, как не трудно догадаться, овощей: переросших цуккини, артишоков, лука, помидоров. Он улыбнулся, я подбежала к нему, он обхватил меня своими оливковыми руками; по полу разлился томатный сок; мы поскользнулись и упали на раздавленные Цуккини… Это был секс в салате, маслянистый и хрусткий одновременно. Нет, все будет не так; он появится на пороге, только я не кинусь к нему в объятия, а вспомню про нижнее белье, развешанное на стульях. «Извините, вы не подождете, пока я кое-что уберу?» Что он обо мне подумает? Я начну метаться по комнате, собирая, хватая, пряча. «Не желаете ли чашечку чая?» Непонимание. Улыбка сойдет с его лица. Зачем я вообще его позвала? И потом — он расскажет обо мне всей деревне, мужчины будут грязно ухмыляться и ходить по ночам кругами возле моего дома, а ребятишки — кидаться камнями…

Я выпрямилась и открыла глаза. Бесполезно.

Дергаюсь, как вошь на булавке, не могу даже спокойно предаться сексуальной фантазии. Надо бы выпить, а «Чинзано» кончился. А дети и так уже кидаются камнями; вчера один мальчишка чуть в меня не попал.

Я встала и начала расхаживать по квартире. У меня до сих пор не образовалось жизненного уклада, и с каждым днем казалось все бессмысленнее чем бы то ни было заниматься. Я пошла на кухню, роняя на ходу полотенца. Мучил голод, но есть было нечего, кроме вареных, уже засыхающих макарон и петрушки, желтеющей в стакане с водой на подоконнике. Кстати, о пользе холодильников. Пусть они плодят испорченные продукты, но зато создают иллюзию неизбежного завтра, поскольку могут хранить пищу вечно… Почему бы маркетологам не исследовать этот вопрос? Ведь очевидно, что счастливые обладатели холодильников воспринимают жизнь иначе, нежели те, у кого их нет. Что банк для денег, то холодильник для пищи… Пока эти мысли текли сквозь мою голову, я успела увериться, что вся моя жизнь — одна сплошная касательная.

Тут я заметила, что с муравьями что-то не так. Взглянув на блюдечко с сахарной водой, я поняла, что забыла долить воды, и раствор превратился в сироп. Часть муравьев осторожно клевала с краю, но смельчаки, отважившиеся зайти глубже, попали в ловушку, словно саблезубые тигры в яму смолы. Одни уже погибли, другие слабо трепыхали усиками. Я попыталась спасти живых спичкой; вылавливала их и оставляла на краю блюдца; в основном зря, муравьи безнадежно склеились. Вечно у меня неудачи с домашними питомцами. СОС, написала я сахарной водой. Сделайте что-нибудь.

Я вернулась в комнату и надела мешковатое платье. Шарф с розовыми полицейскими был уже не нужен: съездив в Рим, я на следующий день покрасилась. Теперь мои волосы по цвету напоминали грязь, без всяких там обещанных искринок. Сказать по правде, выглядели они ужасно. Почему я не купила парик? Ясно почему — в парике слишком жарко, у меня испеклись бы мозги. Но все равно, красивый седой парик смотрелся бы много лучше, чем эта краска.

Я пошла вверх по холму к рыночной площади. На дороге валялось множество рекламных листков; вероятно, здесь проходили выборы, почти каждый день я слышала, как к рынку по извилистой горной дороге едут грузовики с громкоговорителями, исторгающими приставучие мелодии и лозунги. Меня, как иностранку, это не касалось; кроме того, что-то явно было не так. Я словно попала под обстрел враждебных взглядов; женщины с ногами-сосисками, задрапированные в черное, уже не отвечали на мое bongiomo и даже не кивали; они либо смотрели сквозь меня, либо отводили глаза в сторону. А одна закрыла рукой глаза маленькой девочки, сидевшей рядом, и сотворила крестное знамение. Что я наделала, какое табу нарушила?

Я подошла к macelleria и, отодвинув разноцветные пластиковые ленты, похожие на водоросли, проникла внутрь. Мясник и его жена были очень приятной парой: уютные, симпатичные, круглые, как пышки, оба в больших белых фартуках, заляпанных кровью. На подносах в стеклянных витринах не наблюдалось такого пышного изобилия, как в мясных магазинах Торонто. Ассортимент был весьма скуден: пара кусочков говядины, больше похожей на телятину, несколько разрозненных внутренних органов: печень, сердце, одна-две почки и три-четыре белых кругляшка — яички, по моим подозрениям. Обычно хозяева при виде меня вскакивали, расцветали улыбками и начинали что-то предлагать на своей пулеметной тарабарщине.

Но сегодня они не улыбались. Стоило мне войти, как их лица настороженно застыли. Мне показалось или они и вправду испугались? Против обыкновения, хозяева не помогали мне с названиями; мне пришлось позорно тыкать пальцем. Их не смягчила даже покупка целых пяти — невероятное количество! — квадратиков говядины, тонких, будто папиросная бумага. А я даже не могла узнать, в чем провинилась, чем оскорбила или напугала их; я не знала слов.

Булочная, бакалея, овощной ларек. Капли денег из раненого кошелька. Везде одно и то же; что-то не так. Может, я, сама того не понимая, совершила преступление? Мне едва достало смелости подойти к почте: рядом всегда стоят полицейские. Ты ничего не сделала, убеждала я себя, это недоразумение. Меня потом реабилитируют. Я поговорю с мистером Витрони.

— Делакор! — храбро выкрикнула я, войдя в помещение. Женщина за конторкой ничуть не переменилась, она всегда была недружелюбна. Лишь молча протянула мне пухлый конверт. Коричневая манильская бумага, шрифт машинки Сэма.

На улице я вскрыла письмо. Там были вырезки из газет, сложенные по порядку, начиная с самых ранних, и записка от Сэма: «Поздравляю, после смерти ты стала поистине культовой фигурой». Я быстро пролистала заметки. «СМЕРТЬ ЗНАМЕНИТОЙ ПИСАТЕЛЬНИЦЫ. ПОЛИЦИЯ ПОДОЗРЕВАЕТ САМОУБИЙСТВО. НАЧАТО РАССЛЕДОВАНИЕ» — была озаглавлена верхняя; и дальше все шло примерно в том же духе. Где-то помещали фото с задней обложки «Мадам Оракул», в других местах — радостно ухмыляющуюся физиономию со снимков, сделанных Марленой на пароме в день моей смерти. Очень много рассуждалось о моей гибельной внутренней энергии, обреченном взгляде, приступах депрессии, якобы меня терзавших (но ни слова о Королевском Дикобразе и Луизе К. Делакор… Фрезер Бьюкенен лег на дно). Продажи «Мадам Оракул» подскочили до небес, все некрофилы страны торопились приобрести собственный экземпляр.

Меня причислили к тем несчастным женщинам — им, как выяснилось, несть числа, — которые погибли из-за неосторожного обращения со словами. Хотела барку смерти? Пожалуйста, плыви на здоровье, со своим именем на борту. В некоторых статьях выводилась мораль: либо песни и пляски, либо простое человеческое счастье; то и другое вместе невозможно. Допускаю, что они правы. Действительно, можно годами сидеть в башне, ткать и смотреться в зеркало, однако достаточно одного-единственного взгляда в окно на реальную жизнь — и все, конец. Проклятье, фатум. Скоро мне стало казаться, что если я и не совершила самоубийства, то просто обязана была совершить. Газетчики выставили это как очень благородный поступок с моей стороны.

Второй мыслью было: теперь нельзя будет вернуться. Иначе что станет со множеством серьезных деловых людей, которые забрасывают букетами слов мою могилу и получают за это гонорары? Что им прикажете делать, если я вдруг восстану из мертвых, прибегу назад, танцуя, и объявлю, что всех обманула? Это все равно что закидать их тухлыми яйцами — они навсегда меня возненавидят и превратят мою жизнь в кошмар. Женщины будут меня презирать; ничто не сравнится с гневом обманутого смертепоклонника. Это хуже, чем если бы воскрес Джеймс Дин, постаревший на тридцать лет и с брюшком, или на Янг-стрит появилась бы Мэрилин в бигуди, потолстевшая на пятьдесят фунтов. Все, кто сожалел обо мне и моей неземной красоте, будут крайне раздосадованы, снова встретив меня во плоти. Нет уж, умерла так умерла. Придется остаться на Другой Стороне — может быть, навсегда. Моя гибель оказалась выгодна очень многим людям. И если я хоть нос высуну из-под воды, они наверняка позаботятся о том, чтобы меня поскорее залили цементом и снова утопили в гавани Торонто.