Серые земли-2 (СИ) - Карина Демина

Яська плечами повела.

— Не хочу их слушать. Тени до добра не доведут.

И Евдокия всецело с ней согласилась.

Дом же был оскорблен этаким равнодушием — разве желал он зла? Желал, несомненно, но в том состояла натура его, чужою волшбой искалеченная. И возмущение, гнев даже, вызванный обидой и бессилием — не смел он чинить вреда той, что была отмечена Печатью — выказал скрипом половиц, скрежетом двери, которая отворялась медленно, протяжно.

— Не спится? — мрачно поинтересовался Себастьян, которому поспать удалось, пусть и на коврике у двери, но случались в его жизни места и куда менее удобные. А коврик, хоть и запыленный, был мягок. Вот только сны снились какие‑то чересчур уж героические, не то про Физдамоклов меч карающий, не то про Физдамоклову книгу, тоже карающую, но уже с выдумкой…

— Пора, — Яслава прижала палец к губам.

Прислушалась.

За собой поманила. И сама‑то ступала тихо, не шла — плыла по — над древними половицами, но дом все равно кричал, немым голосом, рождая кошмары.

И люди ворочались.

Стонали. Кто‑то убегал, не способный убежать, потому как воздух вокруг него становился вязким, оборачивался душным коконом, пеленая по рукам и ногам. Кто‑то цеплялся руками за веревку, что обвивала шею, и чувствовал ее, жесткую, конопляную, готовую вот — вот затянуться, ломая шею. Кто‑то тонул в луже собственной крови, полз, но не умел выползти, и кровью же захлебывался.

Дом звал.

Не дозывался. И от злости звенел колоколом.

Себастьян слышал и крик, и зов, и остановился у лестницы, не зная, хватит ли сил у него, оглушенного, спуститься. Ступеньки качались… он понимал, что ему лишь мерещится, что на самом‑то деле неподвижны они, однако вот… ступи и вывернется, выскользнет из‑под ноги, обрекая на падение. И тогда‑то уж точно дом не упустит своей жертвы.

Ему так давно не приносили жертв.

— С тобой все ладно? — теплые пальцы перехватили запястье. — Бес?

Лихо так называл… Лихо потерялся.

С младшими братьями вечно так… то влезут куда, то вот потеряются… то волкодлаками вообще становятся, хотя все знают, что в приличных семьях волкодлаки не заводятся.

Дом хихикнул.

Он знал, что в приличных с виду семьях творится многое из того, о чем людям иным, постороннего свойства, знать не надобно.

— Дуся, я…

— Держись за меня, — она обняла.

Теплая.

Какая же теплая… а Себастьян замерз на своем коврике у двери. И колени не гнутся. Ноги, что палки, идет, ковыляет, самому смешно, только смех этот нервический.

Впору соли нюхательные просить для прояснения разума.

— Дуся… поговори со мной.

Дом шепчет.

Дом предлагает остаться. Хозяйке нужны люди с особыми свойствами… а Себастьян особый… и что ему в Познаньске делать? Служить? Ловить одержимых да маниаков? И так до самое до старости? Карьеру сделать… и кем стать? Воеводою, когда Евстафий Елисеевич в отставку подаст на старости лет?

Смешно.

Здесь, на Серых землях, ему откроются перспективы иные.

Власть.

Сила.

Разве не желает он власти и силы? Не желает… только дом не готов поверить этому не желанию… все его хозяева хотело одного.

Власти.

И силы.

У них даже почти получилось…

— О чем?

— Обо всем… вот найдем мы Лихо… мы ведь найдем?

— Конечно, найдем…

Говорить приходится шепотом, пусть Яська и не взывает больше к тишине. Да и смешно взывать, когда на каждый их шаг дом отзывается многоголосицей скрипов.

— Найдем и вернемся в Познаньск… остаться там навряд ли выйдет…

…а если просто вернуться?

Отступить.

Лихо стал волкодлаком, быть может, убивал… и не Себастьянова ли работа состоит в том, чтобы ограждать людей от тварей, подобных Лихославу? Он же ищет… зачем? Чтобы вернуть в столицу?

А дальше что?

Люди не примут Лихослава… и он будет несчастен среди них, поскольку в натуре его навряд ли осталось много человеческого… и Евдокия будет несчастна.

А разве Себастьяну не хочется сделать ее счастливой?

Чего уж проще… забрать отсюда… Серые земли — не место для женщин, пусть бы и решительны они не в меру. Уговорить. А коль не поддастся, то и силою увезти. Сперва, конечно, будет зла, но потом поймет.

Простит.

И примет.

— …будем жить в Краковеле. Или вот на границе обустроимся. Тут людей немного, а возможностей, так напротив…

Себастьян потряс головой, стряхивая шепоток, чужой, но такой понятный, близкий. И дом рассмеялся. Чужой? А разве Себастьян сам о том не думал?

Ему ведь нравится Евдокия.

Красивая женщина.

Сильная.

И верная… кто бы пошел за Себастьяном, случись с ним подобное несчастье? И разве заслуживает она, Евдокия, смерти? Или же иной, печальной, судьбы, которая неизбежна… кто он, Себастьян, против старой колдовки? В прошлый‑то раз управились, но тогда за спиною стоял Аврелий Яковлевич со своим учеником… а ныне что?

Разбойница рыжая, которой самой веры нет. Себастьяну ли не знать, сколь охотно подобные девицы берутся подсоблять злодеям… заведет, закружит…

Бросит.

Уходить надобно, к границе, туда пропустят… и Евдокию уводить. Солгать, что окольным путем, а на деле… на деле надобно признаться себе самому, что хороша Евдокия.

Чужая жена.

Чужая вдова — звучит куда как лучше…

— Замолчи, — попросил Себастьян, уши затыкая, хотя и знал: не поможет.

— Не слушай его, — Евдокия была рядом. — Слушай меня… я давно извинится хотела… за то, что тогда тебя… канделябром.

— Да ничего страшного… канделябр, если разобраться, это так, мелочи жизни…

— Чуть не убила…

— Не убила же…

Если говорить, то шепоток замолкает, но вот смех слышен. Смех‑то безумный совершенно, а безумцев Себастьян на своем веку повидал немало.

И одержимых.

Дом застонал.

Он не считал себя одержимым, впрочем, как и все, с кем случалось подобная напасть. И тени, свившие гнездо в его подвалах, спешили уверить Себастьяна, что не желают зла.

Почти не желают.

Разве что самую — самую малость, но такова натура их… разве собственная Себастьянова так уж отлична? Разве никогда не хотелось ему совершить нечто, что выходит за рамки закона? Да и разве сам этот закон справедлив? Коль было бы так, разве ж минули бы иные преступники каторги? А то и эшафота… нет, ныне закон — игрушка для законников… иные так все повернут, перекрутят, что вот уж и жертва мнит себя преступником, а преступник в глазах судейских становится бел да чист…

Разве не хотелось Себастьяну исправить?