Серые земли-2 (СИ) - Карина Демина

Сумеет.

Не святой, нет… разбойник обыкновенный, имя которого, небось, только полицейские архивы и сохранят. А для прочих он — Шаман… был Шаманом и помрет также… или не помрет, но сгинет таинственным образом, станет одною из разбойничьих гишторий.

С бунчуком рядом — царски знамечки

А у знамечков часовой стоит,

Молодой паренек разудаленький

Спустился.

Все как прежде, как в тот, самый первый раз, опосля которого Шаман в подвал‑то и не заглядывал. А ведь помнит, холера этакая… все помнит распрекрасно. И стены эти красные, будто и не гранитные, но из плоти живой, и факелы, которые горят, горят, да огнем бездымным. От него жару нет, а света хватает… и не погаснут, хельмова сила, никак… верно, до скончания мира или места сего, проклятого, гореть станут.

Пол белый, будто мукой посыпанный.

Шаг ступи и поднимется облачко, а после осядет, сотрет твой след.

Пара шагов, и вот уж сам не знаешь, куда идти: скрылась за пологом тьмы дверь. В тот раз Шаман решил было, что не выберется. А ноне и выбираться не хотел.

Вытер губы рукой.

Голос вдруг исчез.

Ничего, и без голоса справится.

Дойдет, переступая черту за чертой… знаков на полу множество, бурые, кровью черченные, а чьею, о том думать не надобно. Главное, что сильна та кровь, ежели проступают знаки сквозь белую порошу. Она‑то пытается затянуть, наползает на линии, да только одни скроет, и другие проступают.

Вот же ж… хозяева давно ушли, а сила осталась.

Шаман добрался до каменных низких столов.

Первый обошел.

Старик, на нем лежавший, был уродлив. Крючконос, желтокож. Рот раскрыл в немом крике, и видны, что глотка его побелевшая, что распухший язык. Глаза раскрыты, и веки слабо подрагивают.

Жив.

Пронизан каменными шипами, а все одно жив. И грудь слабо вздымается. И пальцы скукоженные, обтянутые тонкою пергаментной кожей, подрагивают. Того и гляди, вцепятся в гранитное неудобное ложе.

Нет. Не этот…

А вот и второй… княжич? Князь? Имени Шаман не знал. Ежели б захотел, то мог бы. В доме осталось множество вещей, но он… боялся?

Боялся.

Как будто уже тогда знал, что придется сделать. И вот теперь стыдно было.

— Я… только один… на всех… не смогу… — слова давались с трудом. И слышал ли их мужчина, распростертый на шипастом ложе?

Слышал.

Смежил веки.

Вздохнул будто бы. И губы дрогнули. Прислушайся, Шаман, и услышишь…

И вправду услышал, пусть бы единственное это слово далось с немалым трудом:

— Зигфрид…

Это паренек, тот, которого приковали к последнему алтарю. И бился он, пока силы были.

Были да ушли.

А лицо хорошее… чистое лицо, с мягкими, несколько девичьими чертами… небось, смеялись над ним… над Щаманом тоже смеялись, пока не поняли, что за этакий смех кровавою юшкой платить приходится.

Дышит?

Дышит. Часто. И слышно даже, как клокочет в горле крик. Сам‑то выгнулся, точно и ноне не оставил дурное мысли о свободе…

— Зигфрид, значит, — Шаман провел пальцами по бледному лицу, и понял, что больше не чувствует прикосновений.

И лица этого.

А значит, пора.

— Вставай, Зигфрид, — он взял паренька за бледные руки, потянул. — А ты отпусти… я за него полежу.

И дом послушал.

— А ты… ты найди эту тварюку… у тебя получится.

Мигнули факелы, показались, что погаснут вот — вот… ан нет, вновь вспыхнули, ярче прежнего. И таким жестким вдруг сделалось княжеское ложе. Но о том Шаман подумать не успел, поскольку накрыло его волною горячей боли…

…шкуру сняли?

…не самое это худшее, когда шкуру снимают… бывает, что и больней.

Он не видел, как корчится на полу молодой князь Стриковский, зажимая себе рот, чтобы не кричать, и все же кричит, и давится криком, который вязнет в красном граните стен.

Он катается по полу, оставляя на камне и кровь, и клочья шкуры.

И когда, наконец, затихает, то лежит долго, мертвым кажется.

Но Зигфрид жив.

Он дышит, удивляясь этой своей способности, и тому, что сердце в груди бьется неровно… и что пальцы шевелятся, а под ними ощущается прах.

Зигфрид знает, что белый порошок, покрывший пол, выглядящий столь похожим на муку, мука и есть.

Костяная.

И он пробует ее на вкус.

Смеется.

И вновь захлебывается, но уже смехом.

Встает на четвереньки.

— Я… — первое слово дается с немалым трудом. И Зигфрид заходится в кашле. Его выворачивает, на костяную муку, что держит тенета чужого заклятья, на пол, расчерченный еще прадедом его, выворачивает слизью и черной свернувшейся кровью.

— Я… ее… найду.

Он встает.

Он чувствует, как где‑то там, за стенами дома, занимается рассвет. И жаждет увидеть его, первый рассвет за прошедшие годы. Зигфрид даже не знает, сколько их минуло.

Много.

И он прожил каждый день, каждый миг, в агонии, которая длилась и длилась… и продлилась бы еще вечность, если бы не тот, кто заменил его на жертвенном ложе.

Хорошо.

Князья Стриковские помнят свои долги.

Глава 16. Где повествуется о новых знакомствах и гостеприимных хозяевах

Евдокия ждала ужаса, а его все не было и не было…

Зато были болота.

Бескрайние.

И не такие… ей случалось бывать на болотах, и помнит распрекрасно, что дух их тяжелый, что моховое разноцветье… выцветшие кочки, низкие гряды, будто борозды, оставленные огромным плугом, быть может, того самого Вевельского цмока, которого вдовий сын заместо коня запряг, окна трясины, затянутые зеленою травкой.

Так и манят подойти.

Но и эта зелень какая‑то грязная, будто бы купюра, во многих руках побывавшая, заросшая, что потом, что грязью…

И глядеть неприятно.

Глядеть нужды не было. Яська уверенно шла по одною ей видимой тропинке, и песенку напевала, а какую — не различить. Евдокия прислушалась интереса ради и еще для того, чтобы не слышать болота.

Оно играло с нею.

Со звуками.

Вот вздохнет кто‑то, рядышком совсем, за спиною даже. Обернешься — никого… а это не вздох, это поднялся, потревожив лживую зелень, пузырь газа… или вот шаги… издали, и быстро так, ни дать, ни взять — бежит кто, нагоняет.

Но глянешь — и снова пустота.

Сигизмундус то бредет, ногу за ногу цепляет, бормочет под нос, не то ругается, не то окрестные красоты изучает. Остановился, сунул руку в кочку и жука вытащил.

Дохлого.

— Чудесный экземпляр! — возвестил он громко, так громко, что и Яська обернулась.

— Брось, — велела она, и Евдокия кивнула, присоединяясь к этой, несомненно, разумной просьбе.