Собрание рассказов - Уильям Фолкнер

— Может, они черным ходом вернулись? — спросила она.

— Нет, мэм, — отвечала Элнора, направляясь к креслу.

Старуха опять посмотрела в окно.

— Признаться, я ничего не понимаю. Мисс Нарцисса вдруг ни с того ни с сего куда-то едет. Собирается и…

Элнора подошла к креслу.

— Да, пожалуй, слишком много прыти для такой лентяйки, — проговорила она своим спокойным, холодным голосом.

— Собирается и… — продолжала старуха. — Не смей так о ней говорить.

— Разве я не правду сказала? — возразила Элнора.

— Вот и держи ее при себе. Она жена Баярда. И теперь она женщина из семьи Сарторисов.

— Она никогда не будет женщиной из семьи Сарторисов, — отвечала Элнора.

Ее собеседница смотрела в окно.

— Собирается и вдруг ни с того ни с сего едет на два дня в Мемфис. С тех пор, как родился этот мальчик, она его ни разу даже на одну ночь не оставляла. Оставляет его на целых две ночи, и заметь, ничего не объясняет, а потом возвращается и средь бела дня ведет его гулять в лес. Как будто он без нее соскучился. Как ты думаешь, он по ней скучал?

— Нет, мэм, — отозвалась Элнора. — Ни один Сарторис никогда ни по ком не скучал.

— Разумеется, он не скучал. — Старуха посмотрела в окно. Элнора стояла немного позади кресла. — Они что, за пастбище пошли?

— Не знаю. Там дальше не видно. Они шли к ручью.

— К ручью? Зачем это, хотела бы я знать?

Элнора ничего не ответила. Она стояла немного позади кресла, прямая и неподвижная, как индианка. Лучи солнца теперь горизонтально ложились на сад под окном, и скоро из сада донеслось вечернее благоухание жасмина; оно вливалось в комнату почти осязаемыми волнами, густыми, сладкими, приторно сладкими. Обе женщины неподвижно вырисовывались на фоне окна — старуха немного наклонилась вперед в кресле, негритянка стояла чуть позади, тоже неподвижная и прямая, как кариатида.

Свет в саду уже становился медно-красным, когда женщина и мальчик вошли в сад и направились к дому. Старуха в кресле вдруг наклонилась вперед. Элноре показалось, будто этим движением старуха вырвалась из своего беспомощного тела и, как птица, устремилась в сад навстречу ребенку; в свою очередь подвинувшись немного вперед, Элнора увидела, что на лице ее промелькнуло выражение искренней неприкрытой нежности.

Женщина и мальчик прошли через сад и уже подходили к дому, как вдруг старуха резко откинулась на спинку кресла.

— Они мокрые! — вскричала она. — Посмотри на их одежду. Они одетые купались в ручье!

— Я, пожалуй, пойду соберу ужинать, — сказала Элнора.

II

В кухне Элнора готовила салат из латука и помидоров и резала хлеб — не простой кукурузный хлеб, и даже не пресные лепешки, а хлеб, какой научила ее печь женщина, самое имя которой она произносила лишь в случае крайней необходимости. Айсом и Сэди сидели на стульях у стены.

— Я против нее ничего не имею, — говорила Элнора. — Я черномазая, а она белая. Да только в моих черных детях породы больше, чем в ней. И манеры у них лучше.

— Послушать вас с мисс Дженни, так после мисс Дженни никто и на свет не родился, — сказал Айсом.

— А кто родился? — спросила Элнора.

— Мисс Дженни отлично ладит с мисс Нарциссой, — продолжал Айсом. — По мне так про это она должна говорить. А я еще ни разу не слыхал, чтоб она про это говорила.

— Потому что мисс Дженни благородная, — сказала Элнора. — Вот почему. А вы про это и понятия не имеете, потому что вы родились слишком поздно и никого из благородных, кроме нее, и в глаза не видали.

— А по мне так и мисс Нарцисса благородная не хуже других, — сказал Айсом. — Никакой я разницы не вижу.

Элнора внезапно отодвинулась от стола. Айсом так же внезапно вскочил и отодвинул свой стул, чтобы не попасть под руку матери. Но она всего лишь подошла к буфету, достала тарелку и вернулась к столу и к помидорам.

— Если человек родился Сарторисом или другим каким благородным, так это видно не из того, какой он есть, а из того, что он делает.

Спокойный, ровный голос Элноры лился над ее ладными, проворными коричневыми руками. Говоря об обеих женщинах, Элнора и ту и другую называла «она», только когда речь шла о мисс Дженни, это местоимение произносилось как-то по-особенному.

— Она всю дорогу одна сюда ехала, а везде еще кишмя-кишели янки. Всю дорогу из Каллины, а родичи у Нее все погибли или померли, кроме старого мистера Джона, да и он был в Миссисипи, за двести миль…

— Отсюда до Каллины больше, чем двести миль, — перебил ее Айсом. — Я про это в школе учил. Почти две тыщи будет.

Руки Элноры не переставая двигались.

— Янки убили Ейного папашу и Ейного мужа, и сожгли каллинский дом, где Она жила со своей мамашей, и Она всю дорогу из Миссисипи ехала совсем одна, к последнему родичу, какой у Ней остался. Приехала сюда среди зимы, и ничегошеньки-то у Нее не было, всего только — корзинка, и там семена цветов да две бутылки вина, да те разноцветные стекла, что старый мистер Джон вставил в окно в библиотеке, чтоб Она могла из окна смотреть, словно Она в Кал-лине. Она приехала сюда вечером на Рождество, и старый мистер Джон, и дети, и моя мать стояли на веранде, а Она сидела в фургоне, держала высоко голову и ждала, когда старый мистер Джон Ее оттуда снимет. Они тогда даже и не поцеловались — ведь на них все смотрели. Старый мистер Джон только сказал: «Ну, как ты, Дженни?», и Она только сказала: «Ну, как ты, Джонни?», и они пошли в дом — он вел Ее за руку, и когда они уже были в доме, где простой народ не мог за ними подглядывать, Она заплакала, а старый мистер Джон Ее обнял — после всех-то этих четырех тысяч миль…

— Отсюда до Кал-лины нет четырех тысяч миль, — сказал Айсом. — Всего только две тыщи. Так в учебнике написано.

Элнора не обращала на него ни малейшего внимания; руки ее не переставая двигались.

— Ей тяжело было плакать. «Это все потому, что я не привыкла плакать, — говорит. — Я плакать совсем отвыкла. Мне некогда было. Проклятые эти янки, — говорит. — Проклятые янки».

Элнора опять двинулась к буфету. Казалось, будто она на своих бесшумных босых ногах выходит из звуков собственного голоса, и они наполняют тихую кухню, хотя сам голос давно уже смолк. Она достала еще одну тарелку и вернулась к столу; руки ее снова принялись за латук и помидоры, которых сама она не ела.

— И вот потому-то она (теперь Элнора говорила о Нарциссе, и ее сын и дочь это понимали) воображает, что может собраться и поехать в Мемфис и веселиться, и на целых две ночи оставить Ее одну в доме, когда за Ней некому присмотреть, кроме черномазых. Втерлась сюда под крышу к Сарторисам и десять лет ест хлеб Сарторисов, а потом собирается и едет в Мемфис, словно черномазая какая на экскурсию, и даже не говорит, зачем едет.

— По-моему, ты говорила, что мисс Дженни никто, кроме тебя, не нужен, — сказал Айсом. — По-моему, ты только вчера говорила, что тебе все равно, вернется она или нет.

Элнора фыркнула — резко, пренебрежительно и негромко.

— Это она-то не вернется? Когда она пять лет из кожи вон лезла, чтоб выйти замуж за Баярда? Когда она только и делала, что мисс Дженни обрабатывала, все время, пока Баярд на войне был? Я за ней следила. Приезжала сюда раза два или три в неделю, а мисс Дженни-то думала, что она в гости приезжает, как будто она благородная. Но я-то знала. Я всегда знала, чего она добивается. Потому что я про шваль все знаю. Я знаю, как шваль благородных обрабатывает. Благородные этого не видят, потому что они благородные. А я вижу.

— Тогда и Бори, значит, тоже шваль, — заметил Айсом.

Тут Элнора обернулась. Однако, прежде чем она успела заговорить, Айсом уже отскочил в сторону.

— А ты заткни свой рот и готовься подавать ужин.

Она смотрела, как он идет к раковине. Потом она снова повернулась к столу, и ее ловкие коричневые руки снова замелькали среди красных помидоров и бледной полынной зелени латука.

— Это не твоя забота, — сказала она. — И не Борина забота и не Ейная забота. Это только покойников забота. Старого мистера Джона и полковника, и молодого мистера Джона и Баярда, которые уже померли и ничего не могут сделать. Вот чья это забота. Вот я о чем и говорю. И нет никого, кто это понимает, только Она там в своем кресле, да я, черномазая, тут на кухне. Я против нее ничего не имею. Я только говорю — пусть благородные водятся с благородными, а неблагородные — с неблагородными. А ты надевай свою куртку. У меня все готово.

III

Она узнала обо всем от мальчика. Сидя в кресле, она наклонилась вперед и через окно смотрела, как женщина с ребенком прошла по саду и скрылась за углом дома. Все еще наклонившись вперед и глядя вниз в сад, она услышала, как они вошли в дом, миновали дверь библиотеки и поднялись по лестнице. Она не шевельнулась и не взглянула на дверь. Она продолжала смотреть в сад на густо разросшиеся теперь кусты, которые привезла с собой из Каролины в виде веточек размером чуть побольше спички. Здесь, в этом саду, она познакомилась с молодой женщиной, которая потом вышла замуж за Баярда и родила сына. Это было в 1918 году, когда молодой Баярд и его брат Джон были еще во Франции. Это было до того, как Джона убили, и два или три раза в неделю Нарцисса приезжала к ней в гости из города и беседовала с ней, пока она работала в цветнике. «И все это время она была помолвлена с Баярдом и ничего мне не сказала, — подумала старуха. — Впрочем, она мало о чем мне говорила, — размышляла старуха, глядя в сад, который начинал погружаться в сумерки и в котором она не была уже пять лет. — Мало о чем. Она так мало говорит, что я иногда удивляюсь, как сна ухитрилась обручиться с Баярдом. Возможно, это ей удалось просто потому, что она существует, занимает какое-то место в пространстве, и то письмо она тоже так получила». Это произошло однажды незадолго до возвращения Баярда. Нарцисса приехала, провела у нее два часа и перед самым отъездом показала ей это письмо. Письмо было анонимное и непристойное, почти безумное, и она попыталась убедить Нарциссу отдать письмо деду Баярда, чтобы он постарался найти этого человека и наказать его, но Нарцисса не захотела.