Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Уж очень ты бледная, – то ли укор, то ли оправдание.
Я не успеваю и слова сказать, как в дверях снова появляются двое медбратьев в белых робах, обтягивающих внушительные мускулы. Они подхватывают меня под локти и выволакивают в коридор.
Не знаю зачем, но я все же успеваю обернуться на свою новую соседку. Она внимательно смотрит мне вслед, а между ее бровей намечается ниточно‑тонкая морщинка. Смотри, смотри! С тобой будет так же.
Меня ведут по женскому крылу в сторону центрального корпуса. Если бы вели на процедуры, то сразу свернули бы к лестнице и спустились на первый этаж, прозванный мной Кафельным Королевством.
Даже когда просто идешь по коридору под конвоем, чувствуешь свою слабость и ничтожество. Ты не можешь выбрать скорость ходьбы: замедлись – и тебя потащат волоком, ускорь шаг – и почувствуй, как вокруг шеи натягивается ворот. В голову мне приходит сущая чепуха: вот поджать бы сейчас ноги, и пусть эти два амбала несут меня, как родители носят ребенка через лужи. Стираю с лица тень улыбки, пока медсестра не решила, что мне весело.
В коридоре никого нет, хотя в послеобеденные часы пациентки часто по нему шатаются. Ходят друг к другу в гости или просто сидят на полу у дверей, грызя пальцы. Всех заперли. Кто‑то пялится на меня через решетки, но я смотрю только прямо перед собой и стараюсь не слушать их голоса: стоны и проклятия, мерзкое хихиканье. Я даже позволяю себе зажмуриться – руки конвоя не дадут мне упасть.
Защититься нельзя только от запаха: смеси человеческих выделений, лекарств, горелой похлебки, вездесущего едкого хлора и чего‑то неуловимого, что принято называть запахом болезни. Этот запах пропитывает меня, от него тошнит, но и этого делать нельзя – мигом устроят промывание желудка.
Мышцы еще очень вялые, будто я пугало из жердей, обмотанное гнилыми тряпками для сходства с человеком. Но мой разум работает. Я разумна. Я контролирую свои действия. Я контролирую их так четко, что могу пройти по тончайшей грани между двумя пропастями. В одной меня ждут пытки водой, а в другой – долгие сны под колыбельную медикаментов.
Я уже знаю, чего от меня ждут. Я сумею себя соблюсти.
Однажды им придется признать меня нормальной. Признать мои слова правдой.
Тогда я выйду на свободу и уничтожу пани Новак.
Мое путешествие быстро подходит к концу – передо мной открываются двери кабинета доктора. В последний мой визит сюда я запустила в пана Рихтера чернильницей. Глазами нахожу то место на стене – его целомудренно прикрыли плакатом, изображающим человеческий мозг в разрезе с подписями на латыни.
Уже после плаката я замечаю людей в кабинете. Пан Рихтер сидит за столом, точно за баррикадой, которая ограждает его от местных лунатиков. Его руки крепко-накрепко сцеплены в замок поверх бумаг, запонки блестят золотом. Чтобы не видеть опасных для меня бликов, тут же перевожу взгляд на гостя.
Это высокий мужчина примерно тридцати лет с густыми, подкрученными кверху усами. Он стоит, прислонившись к деревянной картотеке, засунув руки в карманы брюк. Мужчина внимательно смотрит на меня, подмечая мельчайшие детали и жесты. А как иначе? Я начинаю привыкать к таким пронзительным взглядам, когда люди пытаются на глазок определить, что со мной не так.
Медбратья наконец высвобождают мои локти, и я получаю относительную свободу действий. Пан Рихтер напрягается. Как‑то я распоряжусь ей? Запрыгну ли на стол и спляшу или брошусь на незнакомца? Но я всего лишь вежливо киваю мужчинам и, спросив дозволения, сажусь на край скрипучего дивана, обтянутого коричневой кожей.
Я – сама благопристойность, воплощенная нормальность. Чуть опускаю глаза, чтобы присутствующие не решили, что в своей болезни я потеряла девичью стыдливость. Такое бывает, я уже видела через решетку в двери – пациентки задирают подолы и показывают друг другу половые органы. Трогают их, будто выворачивая пальцами наизнанку. За это больных наказывают процедурами.
Нежданно приходит понимание, что мне несколько месяцев не дозволяется носить белье. Кровь приливает к лицу молниеносно, как пощечина изнутри, меня мутит от жара, глаза щиплет.
Удивительно, что я еще могу чувствовать унижение.
– Магдалена, с вами все в порядке? – тут же осведомляется пан Рихтер.
– Я неподобающе одета, – цежу еле слышно, сжимая на груди отвороты халата.
– Не волнуйтесь об этом, Магдалена, – покровительственным тоном возражает пан Рихтер. – Позвольте представить вас моему старому другу – пану Пеньковскому. Он врач. Я пригласил его, чтобы помочь вам.
– Но я иду на поправку, разве нет?
Моя реплика явно была лишней, но я не удержалась. Смотрю на пана Рихтера из-под ресниц и вижу, как его лицо принимает скептическое выражение.
– Безусловно, нам удалось скорректировать некоторые…
– Магдалена, могу я задать вам вопрос? – перебивает его гость, пан Пеньковский.
Я поворачиваюсь к нему. Давно ко мне не обращались в таком тоне, так что я склоняю голову в знак согласия.
– Что именно изменилось с тех пор, как вы попали в клинику?
У меня возникает чувство, будто я стою на тонком льду. Одно неверное слово – и меня снова поглотит ледяная вода. Моя скорлупа нарочитой нормальности, выверенного поведения, скрупулезного обхода ловушек хрупка как никогда.
Я долго молчу, быть может, слишком долго, прежде чем решаюсь ответить:
– Я стала лучше контролировать свое поведение.
– Вы считаете, что ваше поведение нуждалось в постоянном контроле ранее, до того как вы сюда попали?
Я почти слышу треск льда.
– Нет, пан доктор. Ранее у меня не было подобных проблем.
– Вы считаете, что проблемы начались уже после того, как вы попали сюда?
Вода подступает, я поджимаю пальцы ног. Задерживаю дыхание.
– Не совсем. Я считаю, что пережила потрясение, которое навредило моему… моим нервам.
– Вы кажетесь разумной молодой особой, Магдалена, – подбадривает меня пан Пеньковский. – Вы готовы рассказать мне о своих потрясениях?
В кабинете вновь повисает тишина. Слышно, как хрустит пальцами пан Рихтер, как тикают часы. Как за окном падает на жестяной подоконник комок снега. Я вздрагиваю.
Кого я обманываю? Мне нужна помощь. Помощь человека со стороны, не имеющего в этом деле ни малейшего интереса.
– Ты можешь довериться пану доктору, – добавляет пан Рихтер. – Он бывший военный врач, крупнейший специалист Ягеллонского университета психиатрии…
Сказанное заставляет меня присмотреться к гостю внимательнее. Значит, он прошел войну, как и мой отец? В его осанке мне видится особая военная выправка. Но еще важнее другое.
– Ягеллонский университет?
– Так и есть. – Пеньковский слегка улыбается. – Что вам о нем известно?
– Все, что писали в газетах и журналах! Это старейший университет Польши, ему больше пятисот лет! Там преподают самые лучшие профессора! И туда берут на обучение девушек. У меня целая коллекция вырезок, я мечтаю поступить туда и…
Рихтер хмыкает, мне слышится слово «ажитация», и я мгновенно затыкаюсь. Пеньковский не оставляет это без внимания:
– Магдалена, почему бы вам не продолжить?
Пытаюсь выдавить хоть звук, но не могу, не получается.
– Войцех, коллега. Я все понимаю, это твоя клиника. Но не мог бы ты оставить нас с панной Тернопольской вдвоем? Для пользы дела.
Пан Рихтер медлит, но все же поднимается из-за своей баррикады.
– Доверяюсь твоему опыту. Если понадобится – охрана за дверью.
С уходом доктора Рихтера дышать становится чуть легче. Но я не тороплюсь снова
